Двадцать один день неврастеника

— Ах! — воскликнул доктор с сожалением в голосе...— Напрасно... тем более, что у нас такой удивительный... чудесный... гениальный бальзамировщик... Редкий случай, мой дорогой... Дорого берет... но это совершенство... Когда он вас забальзамирует, то вам кажется, что вы продолжаете жить... Полная иллюзия... Как он бальзамирует... как он бальзамирует!

Я наотрез отказался.

— Не хотите?.. Что же!.. Это, в конце-концов, не обязательно...

В той же записной книжке и на той же странице, на которую он заносил все заметки по поводу моей болезни, он большими красными буквами записал: „не бальзамировать“. Затем он написал очень длинный рецепт и, подавая его мне, сказал:

— Вот, получите... серьезное лечение... Я буду навещать вас каждый день и даже по два раза в день.

Он крепко пожал мне руку и прибавил:

— Ну, довольно!.. В сущности говоря... вы хорошо сделали... До свидания...

Я должен сказать, что мало-по-малу стал ценить его остроумный и тщательный способ лечения. Его оригинальность, его непринужденная, неистощимая веселость, от которой отдавало иногда мертвецом, покорили меня. Мы стали лучшими друзьями.

Шесть лет спустя он как-то раз обедал у меня и с трогательной нежностью заявил, что я окончательно выздоровел...

— А знаете ли? — сказал он мне... — Вам грозила большая опасность, мой дорогой...

— Я был очень серьезно болен, да?..

— Да... но не совсем так... Вы помните, как я убеждал вас согласиться, — чтобы вас бальзамировали?

— Помню...

— Так вот, если бы вы тогда дали свое согласие, то вас теперь на свете не было бы...

— Что вы!.. Почему?

— Потому что...

Он вдруг умолк... и несколько секунд сидел с серьезным, озабоченным видом...

— Потому что... — продолжал он, когда к нему вернулось веселое настроение...—времена были тогда трудные... а жить нужно было... Вот мы и бальзамировали этих несчастных... которые и теперь живы были бы... не хуже нас с вами!.. Что прикажете делать?.. Смерть одних... жизнь для других.

И он закурил сигару.

Клара Фистул умолк. Я был смущен этими признаниями и не в состоянии был отвечать.

— Славный малый... этот доктор Фардо-Фарда, — начал он снова... — только, понимаешь ты... положиться на него нельзя... бальзамирует он... бальзамирует... Ну да все равно... Так ты находишь, что я изменился?

— Еще бы! — воскликнул я...—Ведь пропали космогонические возможности... и стеллогенезис?..

— Вспомнил! — ответил Клара Фистул... — Увлечения молодости... давно прошли...

С большим трудом мне удалось в этот вечер избавиться от моего друга, который хотел затащить меня в игорный зал... и познакомить с очень шикарными женщинами.

— Чем не молодец!..

III

Конечно, доктор Трицепс нисколько не лучше доктора Фардо-Фарда... но доктор Трицепс мои друг... Я его так давно знаю!.. И раз он здесь... если он после всех приключений, осел, наконец, в этом курортном городе... то уж лучше он, чем другой... А без врача и смерть не придет...

Тоже тип, как говорит Клара Фистул.

Это маленький беспокойный, посредственный человек с большим самолюбием и упрямством. Он все знает и обо всем говорит с одинаковой уверенностью. Это он в 1897 году на конгрессе в Фольрате (в Венгрии) открыл, что бедность — невроз. В 1898 году он отправил в Биологическое общество научный доклад, в котором рекомендовал кровосмешение, как лучшее средство для обновления расы. В следующем году со мною произошел далеко незаурядный случай, который внушил мне доверие к его диагностике.

Однажды я — уж не помню зачем — спустился в погреб и на дне старого ящика на толстой соломенной подстилке нашел... кого бы вы думали?.. ежа. Свернувшись в клубок, он спал глубоким зимним сном, морфологию которого нам еще до сих пор не объяснили ученые — впрочем об этом и упоминать не стоит. Меня эта находка не особенно удивила. Еж — зверек смышленый, расчетливый. Зимовать где-нибудь под листьями или в дупле старого дерева и не особенно удобно, и опасно, и он сообразил, что в погребе будет и теплее и спокойнее. Заметьте, между прочим, что в погоне за комфортом он выбрал для зимовки именно этот ящик, который стоял у стены в том месте, где проходила труба от парового отопления. Такая находчивость свойственна ежам, которые вовсе не так глупы, чтобы помирать от холода подобно бездомным бродягам.

При помощи научных приемов мне удалось разбудить животное. Оно, повидимому, не было особенно удивлено присутствием в погребе человека, который бесцеремонно его рассматривал, наклонившись над ящиком, Еж медленно развернулся, осторожно вытянулся, встал на свои маленькие лапки и, изогнувшись, как кошка, стал царапать когтями землю. Удивительная вещь: когда я взял его в руки и поднял, он но только но свернулся в клубок, но не выпустил даже ни одной иглы и не собрал мелких морщин на своем маленьком черепе. Напротив, он стал хрюкать, щелкать челюстями и фыркать носом, видимо выражая этим свою радость, свое доверие и... желание поесть. Бедный зверек! он побледнел и словно поблек, как салат, полежавший долго в темном месте. Его черные, как уголь, глаза светились каким-то странным блеском, какой бывает при бледной немочи, а его влажные, слегка слезящиеся веки ясно говорили моему опытному глазу этолога о прогрессивной анемии.

Я его отнес в кухню, и он тотчас же стал держать себя с поразительной доверчивостью и непринужденностью, как будто он был у себя дома. Он фыркал от голода перед рагу, которое жарилось на слабом огне, и с наслаждением втягивал ноздрями запах соуса.

Я дал ему сначала молока. Он с жадностью его выпил. Затем я положил ему кусок мяса. Он накинулся на него, как тигр на свою добычу. Скрестив свои передние лапки на мясе в знак своего вступления во владение, он стал его пожирать, хрюкая и дико сверкая своими маленькими черными глазками. На челюстях висели красные нити, хоботок был в крови. В несколько секунд мясо было съедено. С картофелиной он справился таким же образом; кисть винограда исчезла в один миг. Большими глотками он выпил чашку кофе... Насытившись, он свалился в свою тарелку и заснул.

На другой день еж стал ручным, как собака. Когда я входил в комнату, где я положил ему теплую подстилку, он выражал живейшую радость, подбегал ко мне и был очень доволен, когда я брал его на руки. Он так искусно прятал свои иглы, что его шкурка становилась мягкой, как у кошки. Ласкаясь, он начинал издавать какие-то глухие короткие звуки, которые скоро переходили в беспрерывное, монотонное мурлыканье.

Да, этот еж мурлыкал, и пусть примут это к сведению гг. естествоиспытатели.

Он очень забавлял меня; я привязался к нему и удостоил чести сидеть со мною за столом. Ему ставили тарелку рядом с моей. Он ел все и очень комично выражал свое неудовольствие, когда уносили блюдо, которого он не отведал. Я никогда не знал существа, менее требовательного в пище. Он ел мясо, овощи, консервы, салаты, фрукты; не было блюда, от которого он отказался бы. Но больше всего он любил кролика. Он нюхом чуял его еще издали, становился каким-то бешеным, и его нельзя было усадить на место. Три раза у него от кролика было расстройство желудка, от которого он чуть не умер, и я должен был дать ему сильно действующее слабительное.

К несчастью, я, может-быть, по слабости или испорченности своей, приучил его к спиртным напиткам. Отведав вина, он потом наотрез отказывался от всякого другого питья. Каждый день он выпивал свою рюмку коньяку, как человек, без всяких неприятных последствий и не пьянея. Он пил солидно и „умел пить“ как старый капитан. Он привык также к абсенту и, повидимому, очень хорошо себя чувствовал. Его шерсть потемнела, глаза перестали слезиться, а от малокровия и следа не осталось. Я стал замечать иногда какую-то странную озабоченность в его взгляде, какой-то сладострастный блеск. Уверенный, что он вернется домой, я в прекрасные теплые ночи отпускал его в лес, на-авось, и на заре он уже дожидался у дверей, пока ему откроют. Почти целый день он спал после этого, как убитый, отдыхая от своих ночных похождений.