Двадцать один день неврастеника

По моим объявлениям, составленным в таком духе, приходило много народа — все какая-то странная и требовательная публика. Я всем расхваливал прелести этого уютного уголка, заросшего девственным плющом с наружной стороны; внутри и в помине не было ни плюща, ни чего-либо девственного. Но эта публика ставила такие невыполнимые требования по части всякого переустройства — то она хотела перенести погреб на чердак, то чердак в погреб — что я не мог на них согласиться. Я уже отчаивался сдать когда-нибудь свой флигель, как однажды после обеда заявился какой-то пожилой уже господин, небольшого роста, гладко выбритый, очень стройный, очень вежливый, со шляпой в руке. На нем был костюм старого покроя, но без единой складки, длинная цепь от часов с причудливыми брелоками и зеленовато-белокурый парик, по своей безвкусице напоминавший худшие времена орлеанистской эпохи.

Этот маленький человек все находил чудесным... и не переставая выражал свой восторг в таких лестных отзывах, что я не знал, как на них ответить. В уборной перед легкомысленными картинами его парик закачался, и он воскликнул:

— Ах! Ах!

— Картины Фрагонара, — объяснил я, не зная, выражают ли эти „ах“ одобрение или неудовольствие. Но я скоро успокоился.

— Ах! ах! — повторял он... Фрагонара?... Неужели?... Чудесно!...

И я увидел, как его маленькие глазки как-то странно закрылись под влиянием недвусмысленного чувства.

Молча и очень внимательно осмотрев картины, он сказал:

— Хорошо... согласен... Я найму этот чудесный флигель.

— И укромный... — прибавил я конфиденциально-шутливым тоном, указывая ему через окно красноречивым жестом на густую, высокую, непроницаемую завесу из зелени, которая окружала нас со всех сторон.

— И такой укромный... конечно!

В виду восторгов, которые так почтительно и вероятно не без „игривости“ расточал перед мною этот сговорчивый квартиронаниматель, я счел нужным под разными благовидными предлогами и без всяких возражений с его стороны поднять на несколько сот франков и без того уже высокую цену за флигель. Я упоминаю об этом ничтожном инциденте исключительно для того, чтобы отдать должное удивительной любезности этого маленького господина, который, с своей стороны, был в восхищении от моего отношения к нему.

Мы вошли в дом, и я занялся составлением домашнего условия. Из расспросов об имени и звании я узнал, что имею дело с старым нотариусом из Монружа Жан-Жюль-Жозефом Лагоффеном. Для большей точности я осведомился также, женат ли он, вдов или холост. Вместо ответа он разложил передо мной на столе пачку банковых билетов, и я принужден был выдать ему квитанцию в получении денег и ответа на заданные вопросы. „Очевидно женат, — подумал я... только не хочет сознаться после... Фрагонара“.

Я стал его внимательнее рассматривать. У него были бы, может, приятные глаза, но в них не было никакого выражения. Они были теперь совершенно мертвые, и кожа на лбу и щеках, землистого цвета, висела, словно разваренная, вся в складках.

Выпив из вежливости стакан оранжада, Жан-Жюль-Жозеф Лагоффен уехал после бесконечных благодарностей, приветствий и поклонов, предупредив меня, что он завтра же переедет — если это меня только не беспокоит — и взял с собой ключ от флигеля.

Ни на второй, ни на третий день его не было. Прошла неделя, другая, а о нем ничего но было слышно. Странно было конечно, но все же объяснимо. Наконец, он мог заболеть, хотя при его исключительной вежливости должен был бы написать об этом. Может быть, его подруга, которую он должен был привезти с собой в маленький флигель, отказалась ехать в последний момент? Это мне казалось самым правдоподобным. Я ни на одну минуту не сомневался, что Жан-Жюль-Жозеф Лагоффен нанял этот восхитительный, укромный уголок исключительно только для своей подруги. Это необыкновенное выражение в глазах и беспорядочное движение его парика при виде обольстительных картин Фрагонара служили для меня формальной уликой против его нескромных намерений. Впрочем, я решил, что мне нечего особенно беспокоиться, приедет, или не приедет он. Ведь мне заплатили и заплатили щедро сверх всяких моих ожиданий.

Однажды утром я пошел открыть окна во флигеле, который оставался закрытым со времени визита Жана-Жюля-Жозефа Лагоффена. Я прошел через переднюю, столовую, залу и при входе в кабинет испустил крик и замер от ужаса.

На подушках лежало голое тело, окоченевший труп девочки со страшно изуродованными и согнутыми членами, как после мучительной пытки.

Первым моим движением было позвать на помощь, позвать прислугу, звать всех. Но когда первое впечатление страха прошло, я подумал, что лучше сначала самому исследовать дело без свидетелей. Из предосторожности я даже крепко запер на ключ входную дверь флигеля.

Это была девочка лет двенадцати, очень худая и напоминавшая мальчика. На шее у нее были следы душивших ее пальцев. На груди и животе длинные узкие и глубокие раны, сделанные ногтями или скорее острыми когтями. Опухшее лицо почернело. Ее бедная одежда, грязное, поношенное платье и порванные юбки были очень внимательно сложены на кресле. А на мраморном туалетном столике на тарелке лежали остаток пирога, два зеленых яблока, из которых одно было обгрызано, словно мыши его ели, и пустая бутылка из-под шампанского.

Я осмотрел другие комнаты. Там не было никаких перемен, все оставалось на прежних местах.

Мысли пробегали в моей голове быстро и беспорядочно, как в лихорадке:

Известить полицию, суд?.. Никогда... что я мог бы сказать судьям?.. Донести на Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена?.. Но этот человек очевидно не сказал мне своего настоящего имени, и мне но за чем было ездить в Монруж, чтобы убедиться, что он не жил там... Тогда, зачем же?.. Судьи мне не поверили бы и подумали бы, что это увертка с моей стороны... Они не могли бы допустить, что я не видел и не слышал, как этот человек совершил такое ужасное преступление в двух шагах от меня в этом странном домике, который мне же принадлежал... Рассказывай, мол, кому другому... а над правосудием они не дадут смеяться... С недоверием и с глазами гиены они станут расспрашивать, и я неизбежно попаду в ловушку... Они раскопают всю мою жизнь... Фрагонар изобличит мои бесстыдные удовольствия, мои позорные забавы... Они захотят узнать имена всех женщин, которые приходили сюда, которые еще не приходили или могли прийти... Станут выпытывать все грязные истории с прогнанной прислугой, с рассчитанным садовником, с булочником, которого я уличил в обвешивании, с мясником, которому я отослал испорченное мясо... и со всеми, которые из мести или зависти ко мне рады будут воспользоваться судом, чтобы забросать меня грязью... И, наконец, в один прекрасный день они мои сбивчивые ответы, молчание и страх перед скандалом сочтут за признание и арестуют меня... Ах, нет!... Не нужно ни судей... ни жандармов... ни полиции!.. Только немного земли на этот бедный маленький труп, немного дерна на эту землю, и молчать, молчать, молчать!..

Я взял грязное, поношенное платье, порванные юбки и завернул в них, как в саван, тело маленькой незнакомки... Убедившись затем, что флигель был со всех сторон герметически закрыт от нескромного или случайного любопытства прислуги, я вышел. Целый день я блуждал вокруг флигеля, ожидая наступления ночи.

В этот вечер в деревне справляли какой-то праздник. Я отправил туда прислугу, а сам, оставшись наедине, стал закапывать девочку в парке под буком...

Да! да! засыпать землей и молчать!..

Спустя два месяца я снова встретил Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена в парке Монсо. Все также висела кожа на его лице все тот же мертвый взгляд, такой же зеленовато-белокурый парик на голове. Он шел следом за маленькой девочкой, которая продавала цветы. Близ меня беспечно стоял городовой и смотрел на служанку... Но напряженное выражение его лица меня заставило повернуть... Я предвидел неразрешимые осложнения, всякие „что“ да „почему“...

— Устраивайтесь, как хотите, — сказал я себе... не мое дело.

И я быстро убежал от городового, от Жан-Жюль-Жозефа Лагоффена и от продавщицы цветов... которую, может-быть, другой кто-нибудь закопает ночью под буком в парке.

Мы пришли с Парсифалем к воротам дома, не проронив за все время ни одного слова. Парсифаль забыл про мой страх... и думал... Он думал, наверное, о прошлом и, пожимая мне руку на прощание, сказал:

— Да... да... мой друг... правда... это было хорошее время.

XV

Я часто видел эти сны.