Двадцать один день неврастеника

И умчался, как вихрь.

XVII

Здесь очень много говорят за последние дни о маркизе Порпиер, и администрация вод пользуется его именем, как хорошей рекламой... Маркиз выигрывает большие деньги в баккара, в покер, в тир... Его автомобиль привлекает всегда целые толпы любопытных... Наконец, его вечные кутежи него роскошь производят настоящую сенсацию... Клара Фистул уверяет, что он получает даровую квартиру в отеле и содержание от казино.

— Посуди сам! — объяснял он мне... человек с таким громким именем... с такими большими связями в политических сферах, с таким видным положением в обществе!.. И славный малый, знаешь!.. простой такой...

Говорят также, что он приехал в X., чтобы быть поближе к Испании, где ему нужно часто видаться по очень важным делам с герцогом Орлеанским... Сюда ожидают также в ближайшем будущем друга маркиза — Артура Мейера, заведующего его денежными делами и развлечениями...

Вот и все, что я знаю о маркизе Порпиер.

Однажды в воскресное утро я приехал с одним своим приятелем в Норфлер. Норфлер очень живописный нормандский городок, почти всецело сохранивший свой старинный облик. Он расположен полумесяцем, в красивой долине реки Трилли; с запада открывается вид на вечно-зеленый ковер убегающих в даль широких низменных лугов, а на востоке и севере вьется изящная волнистая линия покрытых лесом холмов. Здесь сохранились еще руины старинного аббатства, целый ряд готических арок, поддерживаемых обвивающим их плющен, и очень красивая, мало реставрированная церковь XV столетия. А река Трилль, усаженная по берегам тополями, окружает город ажурным поясом, отливающим нежными тонами своих отражений и легкой зыби на поверхности вод... Я нашел город таким же, каким я его оставил двадцать лет тому назад; те же узкие грязные улицы, те же дома с высокими аспидными крышами, только они обветшали немного, осели и согнулись... и такие же сонные, некультурные жители... Норфлер ничем не пожертвовал для прогресса, который постепенно преобразовал города и местечки этого округа... За исключением жалкой механической лесопильни, работавшей, впрочем, только шесть месяцев в году, здесь не было ни одного промышленного предприятия, которое могло бы нарушить покой монотонной жизни этих своенравных и упрямых земледельцев.

Но сегодня на площади у мэрии стояла большая толпа крестьян, разодетых по праздничному и пришедших послушать обедню и потолковать потом о своих делишках. Толпа была очень оживлена и шумела более, чем всегда, в виду избирательной кампании, которая была в полном разгаре... Объединяя или сталкивая групповые интересы и возбуждая страсти, выборы создавали в городе иллюзию движения и жизни. Стены были покрыты разноцветными афишами, белыми, желтыми, красными, зелеными, перед которыми в разных местах стояли группы людей. Заложив руки за-спину и выпучив глаза на афиши, они неподвижно стояли с поднятыми подбородками и сжатыми губами без слов, без жестов, по которым можно было бы догадаться об их мнениях и симпатиях... В одном углу площади крестьянки в ожидании покупателей сидели перед корзинами, набитыми тощей птицей, или перед маленькими лотками с зеленью, успевшей уже завянуть под палящими лучами солнца... Разносчики развозили в ручных плетеных тележках какой-то странный, допотопный товар...

Сопровождавший меня приятель, указал мне на одного кандидата, который стоял среди самой многочисленной и оживленной группы, громко говорил и размахивал руками. Это был крупный землевладелец маркиз Порпиер, блиставший во всей Нормандии своей роскошной жизнью, а в Париже своими безукоризненными ливрейными лакеями и выездами. Член жокей-клуба, любитель лошадей, собак и женщин, премированный стрелок голубиного тира, известный антисемит и воинствующий роялист, он принадлежал, как выражаются газетные литераторы, к сливкам французского общества...

Я был крайне удивлен, когда увидел его в длинной синей блузе и кожаной фуражке. Мне объяснили, что это был его избирательный костюм, который избавлял его от всякой другой политической платформы... Впрочем, все его манеры напоминали настоящего барышника, и совершенно незаметно было, чтобы этот костюм был случайно им одет; это красное, вульгарное лицо хитреца и проныры нисколько не выделяло его из окружавшей публики и менее всего изобличало в нем то, что газетные антропологи называют „породой“.

Я с большими интересом его рассматривал.

Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что никто не сумеет так хитро и ловко обделать свои делишки, сбыть с рук порченую корову или лошадь, проглотить столько литров вина во время торговой сделки и проявить столько опыта во всяких ярмарочных мошенничествах. Когда я проходил мимо него, я слышал как он кричал среди общего смеха стоявшей вокруг него публики:

— Ну, да... да... правительство — корова, и мы потянем ее за рога, отвечаю вам за это... Ах! черт побери!.. Дети мои...

И он действительно себя хорошо чувствовал в этой крестьянской блузе; с каким-то шумных добродушием славного парня, у которого душа на распашку, он с удивительно циничным амикошонством то смеялся, то ругался... но всегда кстати умел пожать руку, обратиться к кому-нибудь на „ты“, похлопать по плечу, или по животу, все время переходя с площади, где он отпускал свои шуточки, в кабачок „Надежда“, где щедрой рукой подносил стаканчики... и грозно потрясал в воздухе толстой нормандской дубинкой, привязанной к руке крепким черным ремнем.

— Ах, черт побери!..

Нужно сказать, что маркиз Порпиер чувствовал себя, как у себя дома, в Порфлере, на который он смотрел, как на свою вотчину, где его хитрость, его барышнические таланты и уменье „надувать людей“, доставили ему огромную популярность. Его грубые торгашеские замашки завоевали ему край, вместо того чтобы бросить ему палки под колеса, и никто и не думал удивляться неожиданным переменам в его костюме во время избирательного периода. Наоборот, все были в восторге от него и говорили:

— Ах! какой славный малый этот маркиз. Вот уж простой человек!.. Вот уж кто действительно любит крестьянина!

До сих пор он сохранил за собой привилегии и почести крепостных вельмож, и никто не думал удивляться этому... Так, например, каждое воскресенье пред концом обедни, у входа в небольшой придел церкви, который „предназначался для замка“, становился швейцар и, когда выходил маркиз со своей семьей и дворней, он на почтительном расстоянии шел впереди, выделяясь своей шляпой с плюмажем и своей красной шелковой портупеей, провожал его до кареты, расталкивая по дороге публику, стуча по церковным плитам своей палкой с золотым набалдашником... и выкрикивая:

— Расступитесь... дорогу... дорогу маркизу!..

И все были довольны, маркиз, швейцар и публика...

— Ах! такого маркиза и днем с огнем не сыщешь...

Были довольны также его замком, который стоял, на косогоре среди буковых деревьев и господствовал над городом, сверкая фасадом из белого камня и высокой аспидной крышей; были довольны его автомобилем, который давил иногда собак, ягнят, детей и телят; довольны окружавшими парк стенами, крыши которых были унизаны бутылочными осколками; довольны его сторожами, которые убили трех браконьеров, застигнутых на месте преступления, когда они беспокоили кроликов и зайцев. И я уверен, что все были бы очень довольны, если бы маркиз соблаговолил восстановить прекрасные аристократические, традиции далекого прошлого, как, например, битье батогами. Но маркиз не соблаговолил... Он был слишком современным человеком для этого... и кроме того, при всей своей знатности боялся суда. Одним словом, это был честнейший человек в мире и не даром пользовался такой популярностью...