Двадцать один день неврастеника

Согласно воле знаменитого завещателя я опекал Парсифаля. Благодаря любовным отношениям с служанкой одного старого судьи мне пять раз удавалось вытащить Парсифаля из когтей правосудия накануне осуждения. Приговоры были столь же разнообразны, сколь и позорны и более позорны скорее, чем разнообразны. Но во всех случаях грозило десятилетнее заключение. Однажды мне удалось спасти его от вечной каторги. И это не было так легко. Благодаря моей ловкости, видимо инспирированной невидимым духом великого покойника, политическое положение Парсифаля не только не пошатнулось от этих скандальных историй, но, наоборот, с каждым годом все упрочивалось. Но вот в один прекрасный день Парсифаль решил выйти из под моей опеки и самостоятельно „таскать“... свои ноги... и опять покрыл себя позором...

Вот как Пареифаль стал объяснять свой ранний визит:

— Да, опять глупости... На этот раз говорит Артон... слишком много говорит... и даже обо мне. Повсюду только и говорят, что о сорока семи тысячах пятистах франках, которые он передал мне в руки...

— Да, именно об этом все и говорят...

— С каким холодным спокойствием ты говоришь об этой позорной, допотопной истории... Ты не знаешь, какое положение это создает мне в семье?

— В семье... не важно, — возразил я... Но вот в округе положение твое будет отвратительное...

— Ах! Округ!.. И думать забыл об этом округе, — заявил Парсифаль с удивительным презрением в голосе... Но жена моя... это не что-нибудь, это не абстракция, как округ... Ах!.. эти упреки, сцены, скандалы... без конца!..

— С твоей женой, спорил я... дело не серьезное...Что она может сказать?.. Разве она может упрекать тебя за взятку, которой она сама пользовалась. Разве ей не легче жилось, когда вы получили этот неожиданный доход в сорок семь тысяч пятьсот франков, и не тратила ли она больше денег на наряды и обстановку... Ведь она твоя, соучастница...

— Ничего ты но знаешь, мой друг... и говоришь, как экономист... Моя жена ничем не пользовалась... Неужели ты в самом деле считаешь меня таким дураком... Стану я давать своей жене сорок семь тысяч пятьсот франков?.. Ты ее никогда по видел?.. Своей жене я ровно ничего не дал... Эти деньги я прокутил с другими женщинами, получше моей жены... Вот почему упреки... из-за этого и бесится...

— Ты ей признался, что получил эти сорок семь тысяч пятьсот франков?

— Увы!.. Имеются явные улики... мои расписки... Уж лучше теперь, чем после...

— Глупо... Во-первых, кто тебе говорит, что обратят внимание на заявления Артона?.. Это старое дело никого не интересует, никого не волнует... Затем, кто тебе говорит, что Артон действительно разоблачит вашу сделку? Наконец, на кой черт тебе нужно было признаваться? Всегда нужно отрицать, отрицать вопреки всякой очевидности, вопреки всем доказательствам... Каковы бы ни были доказательства, это всегда внушает людям некоторую неуверенность. Ах, Парсифаль!.. Парсифаль!.. Я но узнаю тебя!..

— Ты прав... Но чего же ты хочешь?... С такой фурией, как моя жена, потеряешь голову... О! с парламентами, с судами я бы справился... Из каких только затруднений я не выходил, когда дело касалось округа или правосудия... Но с женой, с моей женой?.. Понимаешь ты?..

— А затем?

— А затем, после признания я прикинулся, понимаешь, дурачком... Я стал утверждать, что раздал эти деньги бедным, на стачки, на памятник Флоке... Не помогло, тем более что Флоке тогда еще не умер, да и сам он... Ах! бедный Флоке!.. Тогда я заявил, что мне стыдно было принести в наш дом, наш чистый и уважаемый дом эти грязные деньги, эту награду за мое бесчестие, за проданную совесть, за мой позор... Это еще меньше подействовало!.. Ах, если бы ты видел физиономию моей жены в эту минуту!.. И как женщины смеются над этими возвышенными чувствами... ужасно, мой друг!.. Моя жена выходила из себя от злости... „Негодяй, бандит!“ ревела она: „ты получил сорок семь тысяч пятьсот франков... продажная душа, изменник, шпион... а у меня ни сантима но было за душой... ни одного сантима!.. Сорок семь тысяч пятьсот франков... а я себе во всем отказывала!.. А я экономила на шляпках, на платьях, на свечах, на газе, на мясе!.. А я отказывалась от гостей... А я ли разу не была в Елисейском дворце... ни в опере... нигде... А я тут торчала, как дура, в своем углу среди этой жалкой мебели... Ах, обжора!... пьяница!.. Пять лет я прошу у тебя английской обстановки, несчастный воришка... и у тебя хватило совести не дать мне денег на это из сорока семи тысяч пятисот франков!.. Так-то!.. В тюрьму, мошенник!.. на каторгу, разбойник!.. Да, да, на каторгу, слышишь, на каторгу! Я тебя на каторгу отправлю!“ Наконец, ты сам догадываешься... Зеркала, посуда, безделушки, портрет Феликса Фора, бюст республики, фотографии царя, Мелина и госпожи Адан, все было разбито, изорвано... К счастью дорогих вещей но было...

И повернувшись на каблуке он веселым тоном прибавил:

— Не на сорок семь тысяч пятьсот франков!

До такой степени развращен Парсифаль. Рассказывая мне эту трагедию, он смеялся от чистого сердца. Это в сущности славный малый. Гамбетта верно читал в его душе.

— Это еще не все, — продолжал он с необыкновенной важностью, как бы ожидая моего удивления... Эти сорок семь тысяч пятьсот франков раскроют правосудию и моей ясене следы других взяток, которые лежат на моей совести... И вот моя жена узнает, что за пятнадцать лет законодательной работы я получил... да, мой друг... я получил двести девяносто четыре тысячи франков?... что Италия, Турция, Россия, Англия, Болгария, Румыния, княжество Монако и другие... платят мне большое жалованье... и что из всех этих денег ни одного сантима... ни даже букета фиалок за два су... не досталось на долю моей жены?... Ты понимаешь, чем это может кончиться?... Да и как я могу хоть один сантим принести в дом, где я так мало живу... где я и двух раз в неделю не обедаю... где я не принимаю своих друзей?... Подумай, разве это было бы справедливо?...

— А теперь, что думаешь делать?... Разводиться?

— Я не могу... она не хочет... и это осложняет мое положение... Моя жена настоящая фурия... Она меня проклинает... да... но в сущности она меня любит... Никогда она меня так не любила, как теперь... „Если он до сих пор получал, — говорит она себе, — то и дальше будет получать... Мне только нужно ухо востро держать и но давать ему уносить денег из дома“. Весь ее гнев и угрозы — одна декорация... Когда комедия будет окончена, она снимет декорацию... и протянет кошелек.

— Тогда, значит, ничего не потеряно...

— Наоборот, все потеряно... Моя жизнь загублена... Получать по сорока семи тысяч франков, чтобы делиться ими со своей женой... Ах! Благодарю покорно!... Я предпочитаю совсем ничего не получать...

Я не знал, что сказать ему, вопрос казался неразрешимым.

— Позавтракай со мной, — предложил я... за десертом может быть найдем какой-нибудь выход.

И под влиянием какого-то внушения я указал ему пальцем на стену. На ней висел портрет Гамбетты и, казалось, улыбался нам, и его красивая фигура, которая... красивая фигура, которую...

Уронив газету на колени, Парсифаль сидел рядом со мной, охваченный, как и я, всеми этими воспоминаниями. Наконец, он глубоко вздохнул и сказал:

— Ах, да!... несмотря на все... это было хорошее время...

Парсифаль, в самом деле, славный малый...

Мы вышли вместе и около четверти часа гуляли в саду. Вдруг я на одной аллее увидела, старика, который оживленно разговаривал с грумом ресторана. Я узнал Жана-Жюля-Жозефа Лагоффена... и задрожал весь, словно меня внезапно стала бить лихорадка.

— Уйдем... сказал я Парсифалю... уйдем скорее!

— Что с тобой? — спросил он, не понимая моего страха... Опять Артон?

— Уйдем...

И я увлек его с собой в другую аллею, из которой был выход в поле...

Парсифаль был очень заинтересован и просил рассказать, что меня так смутило... Я отказался объяснить мое смущение... но вы его поймете, дорогие читательницы, когда узнаете, что за человек был Жан-Жюль-Жозеф Лагоффен... Вот послушайте:

Я потерпел большие убытки в деле, к несчастью менее верном, но столь же темном, как панамские синдикаты, южные железные дороги и другие. Это обстоятельство меня заставило, как говорится, все превратить в деньги. Я сократил свои домашние расходы и штат прислуги до необходимого минимума — я оставил только лакея и кухарку. Впрочем, экономия оказалась небольшая. Эти двое крали у меня но меньше, чем все пять, которых я рассчитал. Я продал лошадей, кареты, мою коллекцию картин и фаянса, партию вина из моего погреба и три оранжереи с редкими растениями. Наконец, я решил отдать в наем небольшой флигель, восхитительный флигель-особняк, специально отделанный для таинственных визитов. Он очень дорого обходился мне, и я должен был отказаться от него. Изолированное положение флигеля в парке и богатая обстановка могли понравиться любому дачнику без различия пола. В нем можно было уединиться на лето холостому или спрятать свою любовь какой-нибудь парочке,