Двадцать один день неврастеника

Тихими и осторожными шагами, характерными для меня во всех случаях моей жизни, я подошел к толпе и совершенно незаметно, ни обратив на себя ничьего внимания, пробрался в самую средину этого сборища... И моим глазам представилось страшное зрелище, о котором я даже не мог подумать... На траве лежал труп нищего, в грязных лохмотьях вместо платья. Череп превратился в какую-то красную кашу, своим сплюснутым видом напоминавшую тартинку с земляникой. Трава вокруг трупа была смята, притоптана; на склоне откоса валялись маленькие кусочки мозга и дрожали, как цветы на шипах репейника.

— Боже мой! — воскликнул я.

Мне сделалось дурно, и, чтобы не упасть, я должен был собрать все свои силы и схватиться за мундир жандарма.

К несчастно я не могу выносить вида крови. Сердце начинает сильно биться, в голове кружится, шумит, а в ушах словно рой комаров жужжит; ноги слабеют, подкашиваются, а в глазах мигают мириады красных звезд и насекомых с огненными рогами. Редко когда это не кончается у меня обмороком. В молодости я лишался чувств не только при виде крови, но даже при одной мысли о ней. Мне стоило только подумать о какой-нибудь тяжелой болезни или операции, и у меня останавливалось кровообращение и наступала временная смерть, полная потеря сознания. И теперь еще я себя начинаю плохо чувствовать, когда вспоминаю, как меня однажды вечером накормили отвратительным, гнилым мясом какой-то неизвестной птицы.

Я сделал все усилия, чтобы не упасть при виде трупа. Но я сильно побледнел, похолодел весь, и пот градом катился с меня. Я сделал уже движение, чтобы уйти, как человек в черном рединготе грубо схватил меня за плечо и спросил:

— Кто вы такой?

Я назвался.

— Где вы живете?

— В Тру-Фетю.

— А зачем вы сюда пришли?... Что вы тут делаете?

— Гулял по дороге, я каждый день сюда хожу... Увидел толпу людей... и хотел узнать, в чем дело. Но этот вид на меня плохо действует... Я уйду.

Резкими, движением руки он указал на труп:

— Знаете вы этого человека?

— Нет, — пробормотал я... Откуда мне его знать?... Я здесь никого но знаю... Я здесь недавно...

Человек в рединготе косо посмотрел на меня пронизывающим взглядом.

— Вы не знаете этого человека? Но когда вы увидели его, вы страшно побледнели... вы чуть не упали... Что же это все очень просто, по вашему?

— Со мной всегда так... от меня не зависит... не переношу вида крови и мертвецов... у меня часто обмороки бывают... это физиологическое явление...

Человек в черном расхохотался.

— Ну, вот... — сказал он... — теперь за науку взялся... Так и знал... Все это старые сказки... Но дело ясно... доказательство на лицо... Арестуйте этого человека, — приказал он жандарму.

Напрасно я пытался протестовать.

— Но я честный человек, — бормотал я, — бедный человек... Я никому никогда ничего худого не сделал... Со мной всегда обмороки из-за пустяков бывают... из-за пустяков... Я невинен...

Никто меня не слушал. Человек в рединготе стал внимательно рассматривать труп, а жандарм побоями заставил меня замолчать.

Мое дело было действительно ясно. И вели его, впрочем, быстро. За два месяца предварительного следствия я не мог дать удовлетворительного объяснения, почему я так побледнел и смутился при виде трупа. Все доказательства, которые я приводил в свою защиту, казалось, противоречили прочно установленным теориям криминалистской науки. Мои объяснения давали только новый материал против меня и помогли собрать целый „ворох“ явных, очевидных, неопровержимых улик моей виновности... Мое отрицание трактовалось прессой, в особенности психологами юридической прессы, как редкий случай крайнего упрямства. Меня уличали в низости, подлости, непоследовательности и отсутствии ловкости. Меня причислили к вульгарным убийцам, не заслуживающим никакого сочувствия, и требовали моей головы.

На суде жители деревни Труа Фетю давали показания против меня. Все без исключения говорили о моих подозрительных похождениях, о моей необщительности. Мои тайные утренние прогулки находились, по их мнению, в связи с преступлением, которое я должен был совершить с такой рассчитанной, утонченной жестокостью. Почтальон утверждал, что я получал много таинственных писем, книги в странных обложках и какие-то необыкновенные пакеты. Присяжные заседатели и публика пришли в ужас, когда услышали предъявленное мне председателем обвинение в том, что у меня захвачены такие книги, как: Преступление и наказание, Преступность и умопомешательство... произведения Гонкура, Флобера, Золя, Толстого. Но все это, в сущности, были побочные, незначительные обстоятельства в сравнении с этой крупной, прямой уликой против меня — моей бледностью.

Моя бледность выдавала меня с головой. Не могло быть и речи о моем оправдании. Даже мой защитник не настаивал на моей невинности. Он ссылался на мою невменяемость, доказывал, что я совершил преступление под влиянием мании, без всякого злого умысла. Он приписывал мне все виды умопомешательства, объявлял меня мистиком, эротоманом, дилетантом в литературе. Наконец, в блестящей заключительной части своей речи он заклинал присяжных не выносить мне смертного приговора и со слезами сострадания на глазах просил заключить меня в сумасшедший дом и избавить таким образом своих соотечественников от моего опасного безумия.

Меня приговорили к смертной казни при громе рукоплесканий... Но президенту республики угодно было заменить мне эшафот вечной каторгой... Я и теперь был бы там, но в прошлом году настоящий убийца, мучимый угрызениями совести, публично сознался в своем преступлении и подтвердил мою невинность...

Руффа умолк и с видимым удовольствием посмотрел на себя в зеркало... „Да, я действительно благородная жертва“, как будто говорило выражение его лица... „Такие приключения не со всяким бывают“... Затем он подробно и ярко описал нам свое семилетнее пребывание на каторге.

Мне от души было жаль его. Я хотел утешить его и напомнить о других таких же жертвах человеческого правосудия. И я нежно сказал ему:

— Увы!... Не одни вы испытали на себе жестокость нашего общества с его вечными ошибками и сознательными преступлениями... Несчастного Дрейфуса постигла такая же печальная участь...

При имени Дрейфуса глаза Руффа загорелись дикой ненавистью.

— О! Дрейфус... возразил он с ядовитой улыбкой... Это совсем другое дело...

— Почему?

— Потому что Дрейфус изменник... Крайне прискорбно и преступно, что этот негодяй не отбыл до конца своего наказания, слишком мягкого наказания, во имя правосудия, религии и отечества!

Трицепс покатывался со смеху.

— А! видишь, — воскликнул он... Ведь я же тебе говорил.

Руффа встал. Он посмотрел на меня враждебным, почти вызывающим взглядом... и перед уходом громко произнес:

— Да здравствует армия! Смерть жидам!...

Мы были поражены этим возгласом и несколько минут молча смотрели друг на друга.

— Вот мерзавец!... воскликнул я, не будучи в силах сдержать кипевшего во мне негодования...

— Нет... возразил Трицепс... только сумасшедший! Я не дрейфусар и имею на то основание... это, понимаешь ты, может повредить моей практике... Но про него только и могу сказать, что сумасшедший...