Две жизни

А барыня не изменилась. Все также строго со вкусом одета. Дома, вечером в туфлях на невысоком каблуке, не в шлепанцах. Кофточка с высоким воротником, неяркая брошь. Встала из-за столика в углу комнаты, отложила книгу (закладка специальная, чтобы страницу не искать, Сергей еще со школьных годов запомнил), сняла пенсне, шагнула навстречу. Нет, все-таки изменилась. Без пенсне видно: морщины вокруг глаз мелкой сеткой. Похудела. Скулы обтянуты кожей, выступают, глубокие складки на щеках.

— Рада вас видеть, Сергей…Иванович, кажется?

— Что вы, Елизавета Тимофеевна, меня по отчеству и на «вы»? Я все тот же Сережа Лютиков, вытянулся только.

— Не могу я взрослому человеку «ты» говорить, если он со мной "на вы". Вот по отчеству, наверное, зря. Очень вы, Сережа, возмужали. И китель вам идет, верно на вас сшит. Мне Боря сказал — вы только что демобилизовались. Почему вас так долго держали? А теперь куда? Снова учиться? Или после войны, после бурной жизни и ратных подвигов скучно за парту садиться?

— Какая бурная жизнь, какие подвиги? Я, Елизавета Тимофеевна, все больше по штабам отсиживался. А в конце войны сделали начальником, комендантом то есть, одного городка, немцев кормить, перевоспитывать, а потом и выселять в организованном порядке из исконно русской земли — Восточной Пруссии. Поэтому и не отпускали долго. А за парту, Елизавета Тимофеевна, я уже сел. Студент третьего курса Исторического факультета МГУ. А ты, Борька, опять на Биофаке?

— Уже кончил. Экстерном. В аспирантуру поступил.

— Как же ты успел? Ведь ты тоже с третьего курса в армию ушел.

— Повезло мне, потом расскажу.

— Ты, случаем, еще не женат? Мне Елизавета Тимофеевна в начале сорок второго, когда я в Москве проездом был, помнится, о какой-то Ире говорила.

— Нет, я не женат.

Барыня не выдержала.

— Что-то вы, мальчики, не то делаете. Четыре года не виделись, войну прошли, а у вас отрывочные вопросы-ответы. Либо за стол садитесь, ужинать будем, у меня на этот случай и пара бутылок припасена, взрослые ведь мужчины, солдаты, либо идите к Боре и как следует поговорите, чтобы я не стесняла, чтобы не нужно было выбирать ни тем, ни выражений.

— Да ты и не мешаешь совсем, мама. Именно четыре года, трудно сразу. Давай сначала поужинаем.

Выпили неплохо. И Великанов пить научился. Полторы бутылки на двоих — и ничего, только размяк немного и расстегнулся. Не совсем нараспашку, но слегка расстегнулся. Елизавета Тимофеевна не пила, только подкладывала им вареную картошку с луком и подсолнечным маслом. Говорили за столом мало. После нескольких рюмок Сергей спросил:

— А что, об Александре Матвеевиче слышно что-нибудь?

— Папа умер. В сорок втором. В лагере.

Сергей встал.

— Простите, Елизавета Тимофеевна. Разрешите, я за память о нем выпью, не чокаясь.

У Бориса в комнате Сергей полулежал на кровати, прислонясь к стене, подушку под спину. Борис на стуле у столика. Недопитая бутылка, краюха черного и солонка. Говорили шепотом: в соседней комнате барыня уже легла.

— Расскажи, Великан, как воевал. Я только знаю, что в сорок втором ротным связистом был. Думал — все, конец Борьке, сколько их с катушками полегло — не сосчитать.

— Да нет, тогда обошлось. Потом пулеметное училище кончил, в ЗСБ под Вологдой полгода сачковал. На Втором Украинском на самоходках по Украине и по разным заграницам разъезжал, только недолго: все больше по госпиталям отлеживался. Последний раз стукнуло на австрийской границе в марте сорок пятого.

— И в каких чинах кончил?

— Старший лейтенант. ЗНШ-2.

— Разведчик, значит. И не помешал тебе Александр Матвеевич?

— А я о нем в анкетах не писал. И когда мобилизовали, скрыл, и потом.

— И когда в партию принимали, тоже умолчал?

— Я, Серега, как был, так и остался в рядах беспартийной массы.

— Ну и ну! В первый раз такое слышу. Замначштаба по разведке — и беспартийный. Лопухи у вас в полку. Куда Смерш смотрел?

— Считай, повезло.

— Почему «повезло»? Не пойму я тебя, Борька. В армию, на фронт, можно сказать добровольцем пошел, за эту сволочную власть, которая твоего отца убила, воевал, себя не жалея, а в партию не вступил. Чем тебе красная книжечка помешала? Какая-никакая, а все-таки охранная грамота. В аспирантуру, небось, с трудом приняли.

— С трудом. Нашлись доброжелатели, бывшие однокурсники, сообщили, что я политически ненадежен. Не вышло. Все-таки у меня военная инвалидность, ордена. С трудом, но прорвался.

— Сегодня прорвался, завтра остановят. Это только дураки, интеллигентные хлюпики думали, что война кончится — либерализация начнется. Люди, мол, заграничную жизнь повидали, трудно будет их снова в казарму загнать. Еще как загонят! На Украине, мне ребята рассказывали, коллективизация началась не хуже, чем в двадцать девятом. Бабы и старики (мужиков-то почти нет) за пару месяцев между концом немецкой власти и началом советской землю поделили, хозяйствовать сами начали. Всех опять в колхозы загнали. И планы поставок спустили на уровне довоенных. Это значит — под метелку все заберут, как во времена продразверстки. Летом в деревнях голод начнется. Все повторяется. Уже было в тридцать первом, а раньше в двадцатом. Только некому НЭП объявить. Вся эта шпана наверху во главе с батькой усатым стареет, глупеет, ни о чем, кроме своей власти не думает. Снова сажать начнут, как в конце тридцатых, помяни мое слово.

— И что, поэтому надо в их партию вступать? Врать надо? Помогать им надо?

— Так ты им воевать помогал. Сохранить им власть помогал.

— Ты им тоже помогал.

— Я им не помогал. Я и не воевал вовсе. Я служил, потому что деваться было некуда. Я ведь ни за, ни против. Я за себя. Поэтому и красная книжечка у меня есть. Поэтому и говорю и буду говорить на собраниях, что требуют.

— А если потребуют, и доносить будешь? И на меня? Материала хватает.

— Брось, Великан. Никому я еще плохого не сделал. Помогал, как мог. А мог потому, что говорил, что требуют. Говорил, а не делал. А им ведь уже надо только, чтобы говорили. Ладно, Борька, друг друга не переспорим. Стихи не разучился писать? Писал на фронте, или обстановка не способствовала?

— Для стихов обстановка не нужна. Даже — чем хуже, тем лучше. В сытости, благополучии и безопасности стихи не получаются. Вернее, получаются не стихи, а вирши, как у Лебедева-Кумача.

— Прочти.

— Не хочется, Сережа. Они все о войне, а я пока о войне разговаривать не могу. Потом как-нибудь.

— Бог с тобой. Сонечка как? Я в начале войны с ней переписывался, потом перестал. Видишься?

— Бываю иногда. Она медицинский кончила, замуж недавно вышла. Хороший вроде парень. Тоже врач. Постарше нас. На фронте хирургом был.

— Живет там же или к мужу переехала? Как ее фамилия теперь?

— У мужа живет. С матерью. Отец в эвакуации умер. Она поменялась с соседями мужа, так что у них теперь формально коммуналка, а на самом деле отдельная квартира. А фамилия ее теперь Кацнельсон. Мужа Яшей зовут. Яков Моисеевич Кацнельсон. Хочешь, телефон запиши.

— Запишу. Интересно на замужнюю Сонечку поглядеть. Не подурнела? Еврейки после замужества быстро толстеют. Обидно, если так. Хороша была девка.

Борис промолчал.