Две жизни

— Поздравляю, товарищи, мы вышли на Днестр, государственную границу. Саперные части фронта уже подготовили для нас понтонные плоты. Завтра ночью переправа. Наши части захватили на том берегу небольшой плацдарм и сейчас ведут бои по его расширению. Немцы пытаются плацдарм ликвидировать. Им это почти удалось. Сегодня от первоначальной малой земли глубиной 10–15 километров остался клочок километров пять. А было еще меньше. Значение этого плацдарма для будущего наступления вам должно быть понятно. Наша задача: скрытно и по возможности без потерь переправить все двадцать самоходок и занять рубеж на левом фланге нашей обороны, начиная от реки и метров на триста. Там сейчас одна пехота и две артбатареи. За переправу отвечает Суровцев. Пустых блиндажей на той стороне полно — рыть не придется. Штаб полка дислоцировать поближе к берегу. Тылы полка остаются здесь. Помпохозу организовать доставку продовольствия на лодках, переправить одну полевую кухню. Помпотех — на малую землю с группой ремонтников. Начарт остается здесь, обеспечивает бесперебойное снабжение боеприпасами. В его распоряжении все грузовики, кроме одного «студебеккера» и одного «шевроле» для помпохоза. ПНШ-1 со связистами обеспечивает телефонную связь штаба и моего КП с соседями на плацдарме, с тылами полка и со штабом Армии. ПНШ-2 с разведчиками на плацдарме непосредственно в моем распоряжении, а сейчас в распоряжении начштаба для подготовки переправы. Все. Несколько слов сейчас скажет замполит.

Варенуху Борис не слушал. Косноязычный, непросыхающе пьяный замполит с трудом промямлит несколько общих фраз, велит парторгу провести прием в партию под лозунгом "Иду в бой коммунистом". Все штабные офицеры, кроме Бориса, и комбаты уже члены, несколько новых молоденьких командиров машин наверняка вступят.

Когда кончилось, пошел к разведчикам. Велел Полякову проверить оружие: автоматы, пистолеты (хотя полагалось только офицерам, у всех разведчиков были немецкие), финки. Разобрал и смазал два своих: числящийся за ним «ТТ» и немецкий «Вальтер». Велел всем отдыхать до вечера, а сам пошел к Суровцеву.

— Товарищ майор, явился за приказаниями по переправе.

— Как стемнеет, будь с разведчиками на берегу. Река широкая, плоты хреновые, раз пять каждый плот придется туда и обратно перетягивать, бардак будет страшный. Ребята у тебя бывалые, Абрамчик твой тоже парень с головой. На плот по два разведчика, чтобы не канителились ни здесь, ни там. Сам с первым рейсом на плацдарм. Перед началом переправы получишь у полковника схему дислокации машин на той стороне, посмотри подходы, как идти самоходкам. Возьми с собой пару ребят проводниками для комбатов. Какие тебе еще приказания? Разберешься, не маленький.

Переправа прошла без потерь. Потом — пять суток непрерывного боя. Семнадцатого мая стало тихо. Немцы поняли — ликвидировать плацдарм не дадут, наши поняли — расширить плацдарм не удастся. Утром восемнадцатого мая перед строем офицеров полка был расстрелян командир второй батареи капитан Семен Голубович. У Бориса сложились хорошие отношения с этим, уже за тридцать, полноватым молчаливым белорусом.

В полку уцелели четыре самоходки. Их врыли в землю на левом фланге обороны. Мещерякова тяжело ранило, так что полк опять без ПНШ-1. Установили дежурство штабных офицеров на Малой земле, и первым на две недели остался Борис. Кроме экипажей машин под его началом были три разведчика, два связиста и фельдшер. Кормила их кухня соседнего пехотного полка, так что с большой земли гости приезжали редко, только начфин с зарплатой и почта, если была.

Через несколько дней Борис написал ночью при свете коптилки стихи о расстреле Голубовича. Написал сразу без помарок и исправлений. Как будто под диктовку.

Баллада о моем друге капитане

Семене Ивановиче Голубовиче, расстрелянном в Бессарабии 18 мая 1944 года.

Это было на Малой земле С той стороны Днестра, Где все измученнее и злей, Где люди забыли страх. Пять километров ширины И в глубину два, Такого за три года войны Я еще не видал. Было много пехотных полков С той стороны реки. Тридцать, двадцать, меньше штыков Водили эти полки. Тот, кто на той стороне был, Мог бы по пальцам счесть Пушки, танки и наши гробы СУ-76. В то время шла по земле весна, Цветы принося полям, Но трупов было больше, чем нас, И мы задыхались там. В ушах стоял орудийный гром, В глазах пожаров огни, И столько пуль летало кругом, Что сталкивались они. И часто не спали на том берегу С утра и до утра. Нам рвал перепонки Юнкерсов гул И жалили Мессера. Со мной воевал один комбат, Он был товарищем мне. Спокойный, смелый, простой солдат, Как многие на войне. Он самоходки в атаку водил, Сам всегда в голове, И дзоты гусеницами давил, Будто бы на КВ. Мы рвались на север, на запад, на юг, Ходили в немецкий тыл. Сгорела машина его в бою, И сам он контужен был. А утром рано, едва чуть свет, Комбатов созвал командир: — Сигнал к атаке — пачка ракет, Начало — двадцать один. Для подготовки даю весь день, Пехота — поддержка нам, И эту, как сотни других, деревень, Взять и остаться там. А он поднялся и сказал так, Стоя у всех на виду: — Вчера я сделал двенадцать атак, Сегодня я не пойду. В моих висках словно молот бьет, Сумрачен солнца свет. Пусть батарею другой ведет. Полковник ответил: — Нет. Он не на ветер бросал слова, Весь день пролежал больной. Две самоходки комбата-2 Не вышли сегодня в бой. А восемь машин других батарей Ворвались, дома круша, И пять возвратились к нам на заре — Пехота не подошла. А утром на лодке приплыл майор К полковнику и сказал, Что он из Армии прокурор, И книжечку показал. — За то, что полк не исполнил приказ, Деревню отдал врагу, Пять процентов полка и вас Я расстрелять могу. Полковник наш побледнел слегка, Но овладел собой. — Второй комбат моего полка Не вышел вчера в бой. Увел майора к себе в блиндаж И долго что-то шептал, А после взял майор карандаш И приговор написал. Верно полковник с ним неспроста Пару часов сидел. Весь офицерский состав Выстроить он велел. Вышел майор, видно спеша, Выстроились едва, И, в руках бумагу держа, Вызвал комбата-2. Плечи расправив, потупя взор, Он перед строем стоял, Пока, заикаясь, нам майор Приговор прочитал. Я не помню его слова, Я на друга смотрел. Как опустилась его голова, Услыша в конце: расстрел! Встал позади у него солдат В трех-четырех шагах. В спину направленный автомат Трясся в его руках. Понял он, что сейчас конец, И крикнул: — Прощай, друзья! Прощай, мама! Прощай, отец! Прощай, Наташа моя! Руки за спину он сложил, Плечи выше поднял, Ноги расставил, глаза опустил И пули в затылок ждал. И автоматчик курок нажал, Но автомат молчал. Он пять минут перед нами стоял И пули в затылок ждал. Бросил наземь майор автомат, Свой пистолет взял И восемь пуль в затылок подряд Одну за другой послал. В лесу под тополем он зарыт, И мать его не найдет, Могилы нет, и крест не стоит, И мох наверху растет. Я пишу на Малой земле С той стороны Днестра, Где все измученнее и злей, Где люди забыли страх. Никто не знает — где и когда, Пуля или снаряд. А лодки возят людей сюда И никого назад.

4.

— Товарищ лейтенант, начштаба подходит, с ним капитан незнакомый.

— Что же вы раньше не могли сказать, лодку прозевали?

Борис выскочил из блиндажа, как был, в трусах и босой. Середина июля, пятый час — самое жаркое время дня. До вечернего немецкого концерта чуть больше четырех часов.

— Товарищ майор…

— Отставить! Ты бы еще трусы снял. Распустились здесь на отдыхе. Живут, как в раю, яблоко с дерева сорвать лень, пусть само упадет. Познакомься, новый ПНШ-1, капитан Шерешевский Александр Иванович. А этот голопузый — лейтенант Великанов Борис Александрович, ПНШ-2. Пусть капитан с тобой здесь недельку поживет, с обстановкой освоится. С соседями познакомь. Не век же загорать, когда-нибудь и воевать снова придется.

Рядом с Суровцевым стоял высокий, немыслимо аккуратный и подтянутый офицер. Красивое лицо, спокойные голубые глаза. Хромовые сапоги начищены до блеска. Пилотка сидит почти прямо, лишь с намеком на легкий наклон к правому виску. На идеально, без складок заправленной гимнастерке гвардейский значок, ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Ворот гимнастерки с чистым подворотничком наглухо застегнут. В левой руке маленький чемодан. Не вещмешок, а чемодан. Офицер вытянулся, козырнул:

— Капитан Шерешевский. Очень рад.

Борис протянул руку.

— Лейтенант Великанов. Вы, товарищ капитан, меня ставите в неудобное положение. Не могу вас приветствовать, как полагается. Я, видите, не только без головного убора, но и без штанов.

Капитан улыбнулся, пожал руку. Пожатие короткое, сильное. Суровцев сказал:

— Ладно, Великанов. Меня лодка ждет. Вели кому- нибудь из твоих ребят яблок и слив получше отобрать. Там в лодке сумка лежит.

Уехал начштаба. Он никогда долго не оставался.

— Вас на Большой земле накормили, товарищ капитан?

— Накормили.

— Тогда устраивайтесь. Вы хотите в отдельном блиндаже или, может, со мной? У меня немецкий, просторный, со столиком, раскладушки немецкие, удобные. Четыре наката, так что снаряды и мины не страшны. Конечно, бомба прямым попаданием прошибет, но самолетов уже почти месяц не было.

— Давайте с вами.

— Вот сюда спускайтесь, не бойтесь, ступеньки крепкие. Моя койка справа. Я вам сейчас полку освобожу для вещей. Вы бы, товарищ капитан, хоть воротничок расстегнули. А то, может, пойдем искупаемся. Немцы вечером в полдевятого начинают, в девять кончают. Выкупаемся, поплаваем, отдохнете, часов в семь поужинаем, отметим знакомство. У меня есть, чем отметить. В двадцать два ноль-ноль ребята мне по телефону рапортуют, у нас нитка к каждой самоходке протянута, я доложу дежурному в штаб полка на ту сторону, и порядок. Хозяйство я все с утра покажу, плацдарм маленький, от берега до берега прогуляемся. Да вы, товарищ капитан, до трусов разденьтесь, здесь напрямую до реки ста метров не будет. Далеко не заплывайте. Метров пять от берега. Дальше простреливается. Да и течение посередине сильное, к немцам унести может, здесь недалеко.

Обычно Борис ужинал в блиндаже у разведчиков, но сегодня, пожалуй, надо посидеть вдвоем с капитаном. Выпили по стакану чачи. На Большой земле бесперебойно работал маленький заводик, гнали первоклассный самогон из прошлогодних виноградных жмыхов. Трехсменный круглосуточный пост охраны. Полк обеспечен полностью, соседям давали только по личному распоряжению Курилина.

После чачи капитан разговорился. Будто корсет с него сняли. Смеялся, расспрашивал Бориса о полковом начальстве, рассказал немного о себе. Оказалось — ленинградский студент, кончил два курса автодорожного, в армии — с начала войны. На два года старше Бориса.

— А почему только два курса? Что, не сразу после школы попали в институт?

Капитан сухо сказал:

— Так получилось.

О военном своем пути Шерешевский говорил скупо. Воевал сперва на севере, с лета сорок второго после лейтенантской школы — на Западном фронте. Был на Курской дуге. Несколько легких ранений.

— Везло, царапало только.

Перед сном еще выпили. Шерешевский предложил "на ты".

— Мы же студенты, а не офицеры. Не настоящие офицеры. Когда это студенты друг другу выкали?