Двенадцать обреченных

Я набрал номер дачного телефона (номер дала Даня). Трубку Борис не брал. Мог и выйти, мог и ужраться окончательно, заснуть.

— Ну ладно, попозже.

— Вы у меня тогда еще побудете?.. Тогда пойдемте, я хочу показать Левины работы. Мне их как-то надо, что ли, реализовать, я не знаю…

В той комнате, где когда-то накапливала злость одна из соседок, теперь был кабинет или мастерская.

Я не ожидал такого! Разве что потолок и часть пола остались в виде прогалин в массе, толпе, чаще, сутолоке деревянных щупалец, суставов, коленей, локтей, колец, шаров, крючьев. Из чащобы глядели сумрачные стеклянные глаза, ехидные глаза-впадины, глаза-бельма. Вполне натуральные, почти теплые человеческие руки просовывались словно между водорослями, и утопленницы и насмешливые русалки (одна в натуральную величину) учиняли эротические шоу за трепещущим при нашем продвижении занавесом из мелких (свисавших с потолка) полупрозрачных и никому не ведомых, кроме автора, созданий.

— Это все фантазии, но у него был и такой… период, как бы, он говорил… супернатурализм.

Даня отодвинула гирлянду из птиценасекомых, и я увидел вполне стереотипный, точнее, штампованный образ вождя Ульянова. Ленин был вполне одет в добротную тройку, в протянутой руке стискивал знакомую всему миру кепку. И живой взгляд…

— Восковой, что ли?

— Деревянный. Сейчас… — Даня наклонилась, щелкнув, вероятно, тумблером. И я отшатнулся.

Ленин ожил. Челюсть его затряслась, рука с кепкой стала медленно и грозно раскачиваться, казалось, с кепки посыпалась пыль. Пришли в движение и мелкие «инопланетяне», заселявшие окружающее пространство.

— Товарищи! — сказал Ленин, проникновенно глядя нам в глаза. — Плолеталская леволюция, о необходимости котолой говолили большевики, свелшилась!

— Подлинная запись голоса, а динамик во рту, — сказала Даня, — но он его не доработал.

— А-а-а! — подтвердил ее слова вождь, широко раскрыв рот и затянув это «а-а» надолго, словно на приеме у дотошного ларинголога.

— Сплюньте, Володя, — сказала ему Даня и выключила тумблер.

— Тебе не страшно жить рядом с такой комнатой?

— Привыкла. Лева говорил вообще-то жуткие вещи. Он мечтал, что когда-нибудь додумаются в мавзолее Ленина поставить вот так же — и чтоб рукой махал и про «леволюцию» нес. И за вход тогда по десятке баксов с носа. Если уж издеваться над покойником, то хоть с пользой. А вообще-то, он говорил, Лева, что эта комната стоит лимон баксов. Все, что мы купили, купили за его работы. Он двенадцать штук продал, не Ленинов, конечно, этот один такой, он шесть русалок отдал и шесть «абсурдов», как я называю…

Даня всхлипнула:

— У него выставка должна быть. Зимой этой, в Германии…

Мы вышли из мастерской и вернулись в столовую. Даня ушла за новым кофе, а я попытался придумать, что ей делать с коллекцией и кто из моих знакомых может ей помочь. Но мне мешали мысли об убийце. Я набрал дачный номер. Трубку сняли.

— Дядя Адик! Андрей Гаврилыч! Это Оля! Отца нет. Убили соседку! Что вы знаете?! Один сосед видел, что вы были здесь сегодня!

— Да, я был. Это… два часа назад. Мы все осматривали… Борис остался, я уехал. Какую соседку убили?

— Машу! Марию Васильевну! Димкину тещу! Соседа… сейчас, я трубку даю…

Я услышал хорошо мне знакомый, отрывисто-чеканный… у всех милицейских одинаковая манера беседовать с простыми гражданами.

— Андрей Гаврилыч? Вы были здесь, значит, два часа назад? Я попрошу вас приехать сюда. Сами или подвезти? Мы знаем, где вы, там рядом патрульная машина. Так как?

— Подвозите.

— Ждите на месте.

Даня уже давно стояла рядом, упершись взглядом в телефонную трубку, даже когда я положил ее на рычаги.

— Что-то случилось?

— Убили тещу соседа Худур. И пропал Борис. А меня как-то засекли, и, поскольку я там недавно был, сосед им сказал, они меня сейчас туда повезут.

— Зайдут сюда?!

— Я ничего не скажу про бутылку, а ты им скажешь, о чем мы говорили, только без версии об убийстве. Ну… мы говорили, что надо Левины работы продавать, что Худур внезапно умерла, а я приехал, потому что Лева мой старый друг. И все.

— Я боюсь… но я тогда больше молчать буду.

Милиция уже звонила в дверь.

Начали они чрезвычайно бодро:

— Когда он приехал?

— В час и двадцать минут.

— Почему так точно?

— Я его ждала. Смотрела на часы.

Милицейский повертел в руках мое рабочее удостоверение (других документов у меня с собой не оказалось) и швырнул его мне через стол:

— Когда уехали с дачи?

— В двенадцать. Может, без пяти.

— Там что делали?

— Я приезжал к Борису, мы старые друзья, у него недавно убили жену…

— Это знаю. К соседям зачем ходили?

(Получалось, что кто-то, может, сосед из следующего дома, видел очень много чего.)

— Узнавал у соседки, что она видела.

— Зачем? Недоверие к следствию?

— Вот именно.

— И что же она видела?

— Взрыв был именно в доме. Никто ничего в окна не кидал.

— И кто же убил соседку?

— Не я. Когда я уезжал, она была вполне живая.

— Откуда знаете, что ее убили?

— Сейчас по телефону ваши сказали.

— Да? Придется проехать с нами.

— И это сказали. Пока, Даня. Я позвоню. На всякий случай: никого к себе не пускай. Даже из нашей компании.

На улице меня откровенно стерегли с тыла, в машине я оказался между двух верзил. Но не били. Вообще не разговаривали, разрешили курить. Опять — по мосту. Теперь уже слева от меня поплыл в Москве-реке полурастворенный город. Сидящие по бокам и впереди почти не разговаривали, разве что покашливали, кряхтели, сопели, и в этом примитивном, почти первобытном звуковом оформлении я довольно скоро оказался за городом, и удивительно все-таки быстро — на даче.

Обе дочери Худур были здесь, за этот час прикатили и их мужья: один — большой, сутулый, с отвислой губой, второй — юркий, чернявый, миниатюрный. Юные жены держались каждая своего. На особицу торчал костистый, вообще скелетообразный сосед из следующего (я ведь так и думал) по односторонней улице дома. Да, он и видел, что я ходил к теще соседа, но он же видел, как я удалился в город, и точно засек время (совпавшее с моими «показаниями»), он же затем видел еще вполне живую тещу, он же неуверенно доложил, уже при мне, что, кажется, хозяин дачи Борис уехал примерно в двенадцать тридцать по проселку в сторону леса.

— Точно он уехал?

— Не уверен. Машина точно его. И вот так почесала.

За бурыми волнами овражистого поля синел лес. На буграх лиловел уходящий к лесу проселок.

— До леса тут километра три, — определил бровастый и усатый милицейский чин, наверное, тот, что говорил со мной по телефону, — но сейчас мы пройдем к трупу… к телу.

Меня повели к телу. Якобы для опознания. Но, вероятно, для того, чтобы я выдал себя нечаянно оброненной эмоцией.

Тещу убили в саду, прямо под теми окнами, в которых часа четыре назад догоняли друг-друга ее одутловато-бледная физиономия и мое ковыляющее по огороду отражение. Сейчас теща была неузнаваема — подсиненная белизна, черные брови, черные усики. Открыт мутный глаз.