Двенадцать обреченных

— Кто ее спрашивает?

— Знакомый.

— Сейчас. Ждите.

Прошло около минуты.

— Слушаю. Я знаю, откуда вы мне звонили. Не пытайтесь скрыться. Через десять минут с вами будут беседовать.

Я положил трубку и пошел искать Даню. Даня хныкала над шкатулкой с безделушками:

— А вот это он мне на Новый год подарил.

— Сейчас приедут из милиции. Я нарвался на какую-то службу. Что-то случилось. Но мы, на всякий случай говорю, никаким расследованием не занимаемся. Я пришел навестить старого друга, оказалось, что он умер, и я стал звонить другим друзьям известить, сообщить. Понятно? Ты поняла?

— Будет обыск?

— Да нет! Не думаю! Только ты в это не лезь. Конечно, молчи про бутылку для Левы. Нам или все надо рассказать — и тогда эта уголовная машина будет год все разгребать без толку, или уж вообще молчать. Инфаркт. Ясно? У Левы был инфаркт.

— А может, они бы как раз помогли найти Скокова? По «Цабу», например?

— Я уже звонил. Не живет такой в Москве.

У Дани голова работала в противоположных направлениях:

— А если это не милиция?! Почему милиция?!

Я и сам не знал почему. Тон, голос, мгновенное определение моего «местопребывания». Как в прошлый раз. Но ведь и не только милиция в наше время обладает начальственным тоном, голосом и возможностями для «определения».

— Давай все-таки изготовимся, Даня.

— Как?!

— Ты соберись, ты же в халате.

— На голое тело!

— Это я заметил. Оденься.

— Я уже не успею!

Я решил успеть. Собрал в свою сумку Генкину тетрадь, все три листка с «телками», забрал свои зажигалку и сигареты, а в кармане наткнулся на браунинг.

Если обыск, пять лет обеспечат. А у Дани прятать…

Я представляю теперь, что чувствуют люди в момент неожиданного взрыва. «Ожиданный» я пережил.

В долю секунды ты ощущаешь, что происходит нечто ужасное. Правда, в эту долю секунды мышцы, нервы, зрение и слух успевают предпринять максимум усилий для встречи с катастрофой.

Нам повезло: я был у стенных шкафов в большой комнате, Даня пошла в спальню переодеваться, но в дверном проеме не оказалась.

От входной двери вспух внутрь квартиры алый шар и лопнул. Я оглох.

Меня стукнуло о шкаф, Даню — о стену. Окна вылетели, двери сорвались и грохнулись.

Первая мысль была о бомбе на шкафу. Вторая о другой бомбе. Вторая — верная.

Мы выбежали на лестницу из дыма и шороха осыпающихся плинтусов и штукатурки.

На лестничной площадке лежала нога в ботинке и форменной «брючине». Нога истекала кровью. Что-то еще, почти бесформенное, в клочьях одежды словно таяло. Растекалось в углу. Дверь к соседям тоже вышибло, и внутри их квартиры стояли мрак и тишина. Их не было дома?

Снизу поднимался лифт.

— У меня пистолет, — сказал я Дане, — если сейчас сюда поднимаются сослуживцы этого милиционера, царство ему небесное, мне не выкрутиться.

Мы побежали по лестнице.

Лифт встал на нашем этаже (значит, лифтную коробку не повредило?), когда мы были этаже на третьем и скользили вниз почти бесшумно, — Даня в тапочках, я — в носках. Где мои ботинки, я не знал. Не знаю и сейчас.

Милиционеры вполне (если приняли меня по телефону за преступника) могли ждать и в подъезде, но мы с Даней предпочли не думать об этом, а проскочили на улицу.

Была настоящая ранняя ночь с огнями, тенями, прохожими. По Плющихе от центра быстрым шагом, озабоченные и внешне безразличные к чужим взглядам шли мы с Даней: бородатый психиатр средних лет в летнем (ночи уже холодные) костюме и в носках, под руку с девицей лет девятнадцати в коротком халатике на голое тело, в домашних тапочках.

Мы прошли почти всю Плющиху, приближались к академии им. Фрунзе, но все еще не имели планов на ближайшие минуты и не говорили об этом.

Заговорили на Большой Пироговской.

— У меня есть подруга. С телефоном. Живет в Оболенском переулке, — сказала Даня.

Мы бодро прошлепали по Хользунову и свернули налево.

— Корнет Оболенский, надень ордена! — пел я. Даня хныкала.

А в общем — естественная, хоть и парадоксальная, реакция на форс-мажорные обстоятельства. Трах, труп, пробег по улицам босиком. Марш-марш! И вот мы в подъезде. В подъезде старого, облезлого (так его представил уличный фонарь) дома в пять этажей со старинным, с мою кухню величиной лифтом.

— Подруга с кем живет?

— Сейчас? Не знаю. Позавчера ни с кем не жила. Вообще-то она одна живет… я потому и решилась сюда. Только бы куда не смылась.

Даня позвонила. Мне казалось, что на сию минуту это самое важное — попасть наконец в тепло и за запертую дверь.

Попали.

Лохматая подруга растопыренными пальцами смахивала с глаз, отводила в сторону лохмы. Вроде бы хорошая фигура, а лица и не видно.

— Ты чего, Дань? С мужиком. Лева-то только что…

— Это его друг Андрей. Врач. Следователь.

— Чего ж он у тебя исследует? Ну, проходите в гостиную. Ты чего будешь? Чаю, водки? Есть будете?

— Чаю дай и водки. Господи, Светка! За нами маньяк гнался, а потом менты!

— Знатно живете! Обычно черти, сейчас модно — вампиры гонятся. Правда, маньяки тоже смотрятся еще.

Света ушла готовить нам чай и водку.

Я нашарил жадным взглядом телефонный аппарат, снял трубку и позвонил домой.

— Это я! Что, где носят? Ну-ка, слушай меня! Тихо! Случилась неприятность. Из нашего дурдома, нет, из больницы, не из нашего дома! Из нашей больницы удрал маньяк. Именно ко мне расположенный. Вот я и жду его на явочной квартире. Но звонить вам сюда нельзя! Телефон должен быть свободен. Я не о том, я в безопасности, но маньяк знает мой домашний адрес… Да! Адреса и фамилии психиатров не дают! Но вот тут — дали! Кто? Не важно, дура одна. Милиция в курсе, но вам надо опасаться любого посещения, никого незнакомого не пускайте! Открывая дверь, убедитесь, что нет ничего у двери: коробки, узла, бутылки! И ничего не трогайте! Пока!

— Да, — сказала Даня, — утешил родненьких! Конечно, что еще придумаешь! Что же все-таки случилось у нас дома?! Ты позвонил какой-то Полубеловой и тебя сразу засекли? Но почему у нее там были менты? Значит…

— Эта… Галя… только не она! Я боюсь, что менты там по другой причине.

— Ну, ты психолог! Кто же маньяк, кто?! Всего-то трое неясных!

— Хуже! Они ясные. Сашка Олейчик еще. У Генки я нашел, я видел в бумагах его адрес. Это аж Ростов Великий. Туда ехать, что ли? Спрашивать художника, да, он художник, не ты ли нас всех кончаешь? С ним вообще никто не держал связь. Я не знаю, жив ли он…