Двенадцать обручей

— Держи-ка меч, растленный австрияка! Я, знаю, в шахматах тобою был повержен — увидим, как управишься с мечами! Известно, шахматы — то королевская… забава. А в рыцарской ты, молодец, каков?! Держи-ка меч!

С этими словами он швырнул один из мечей — клинком, к счастью, книзу — в сторону Карла-Йозефа, которому не оставалось ничего иного, как тот меч поймать, причем довольно ловко, за рукоять.

— Ага, ты принял вызов! — обрадовался Пепа и потряс мечом в воздухе.

— Артур! — пересохшим голосом напомнила о себе пани Рома.

— Офелия, за меня ты помолись, — ответил ей Артур. — А ты, австрийский гость, защищайся!

И он решительно атаковал Карла-Йозефа, сразу прижав его к металлическим перилам, за которыми уже зияла только пропасть. Только тогда Цумбруннен уразумел, что тот не шутит.

— Кто-нибудь может это прекратить? — стремительно покрывалась бледностью пани Рома. — Я вас очень прошу, сделайте что-нибудь…

Ее мольбы могли адресоваться исключительно Волшебнику — единственному среди присутствовавших принадлежавшему к категории «мужчин». Профессор Доктор пока что в счет не шел, поскольку по всем признакам принадлежал к противоположной категории «старики, женщины, дети»), в которой также пребывали и откровенно заинтригованные новым развлечением Лиля-Марлена («он что, типа по приколу»?), и вырванная из глубокого толкиеновского оцепенения принцесса Коломея Первая («шестой обруч — это железное кольцо поединка великанов»), и сама Рома Вороныч («Боже, поубиваются!»).

Но Волшебник не спешил с голыми руками встревать меж соперников — ситуация понравилась ему прежде всего визуально, поэтому он только подступил на пару шагов ближе, нацеливая камеру («нефиговая картинка!»).

Приняв вызов, Цумбруннен двумя-тремя взмахами — от мечей сыпанули искры — отбил атаку противника. В свое время он увлекался фехтованием и даже посещал специальный класс аристократических единоборств при академическом братстве «Тевтония», хотя и вынужден был вскоре от этого отказаться в связи с ухудшившимся зрением. Но в смысле техники его тело сберегло в своей клеточной памяти многое. Молниеносно справившись с неумелым выпадом Пепы (великоватый берет так и норовил сползти Артуру на глаза), он сам перешел в наступление и, чтобы поскорее все это завершить, нанес уверенный удар снизу по вражеской рукояти. Меч Артура вылетел из его ладони и, описав смертоносную дугу над головами зрителей, со звоном упал на цемент площадки за их спинами. При этом Карл-Йозеф несколько не рассчитал, силу своего удара: продолжая по инерции движение вверх, его лезвие все-таки напоролось на неосторожно наставленную голову соперника, черкнув того по лбу и оставляя там вмиг набухающую кровью полосу — что-то вроде еще одной жизненной борозды.

— Погибель мне — австриец победил! — закричал Пепа и картинно упал навзничь.

Карл-Йозеф осторожно отложил в сторону свой меч и первым наклонился над окровавленным Пепой. Следом — Рома, повторяя беспрестанно «дурень, дурень, какой несусветный дурень, а если б в глаз», она бросилась останавливать кровь — сначала злосчастным беретом, потом своим носовым платком, а после (не менее бледная Коля подоспела через несколько минут с аптечной всячиной) — кусками ваты.

— Все детали этой картины, — рассудительно уверил профессор Доктор, — создают чрезвычайную смысловую насыщенность при полной художественной достоверности.

— Неужто не помру я? И буду жить? — спросил Артур Пепа, послушно позволяя жене укутывать бинтом свою неразумную башку.

— Молчи уж, дурень идиотский, — сквозь зубы сказала Рома и тут-таки начала исступленно (или истошно?) смеяться.

Карл-Йозеф на всякий случай снова отошел к перилам — так боксер, послав соперника в нокдаун, обязан дожидаться развязки в своем, к примеру, синем углу. Оттуда он виновато наблюдал за Ромой, за ее спасательными усилиями, ее запятнанным в красное платочком и ее смехом (все вокруг смеялись тоже). Ему было ужасно неудобно за себя и он, наконец, промолвил «пгошу пгощения».

— Ничего не случилось, — поспешила Рома и снова зашлась смехом.

— Как это не случилось? — слегка обиженно возразил Пепа, поднимаясь. — Случилось, случилось. Случилось то, что должно было случиться. И пусть меня четыре капитана вниз сведут! — упрямо потребовал ямбом.

Но никто из капитанов к нему не приблизился, поэтому он пошел без свиты, зато насвистывая «Во горах Карпатах — вот там бы я жил».

— Правда, пошли уже отсюда, — предложила пани Рома. — Как-то похолодало.

— А бук на бука — два быка пещерных — люто скачут, // едва светила плат багровый злую кровь взъярит им, — к месту процитировал профессор и тоже двинулся к выходу.

— Вы нас тоже снимать будете? — интимно поинтересовалась Лиля, когда все спускались по тесной винтовой лестнице, так тесно друг к другу, что Карл-Йозеф, этот угнетенный обладатель зрительских симпатий, оказался между нею и Марленой.

— Фотки с нас? Будете? — уточнила Марлена, не отставая от подруги.

— Не будет, — твердо пообещала пани Рома Междвухмужчин.

Да, добром это кончиться не могло — тем же вечером (или, скажем, на следующий), когда общество сошлось за чаем в меньшей столовой, Артур Пепа придумал новое пари.

— Переведи ему, — потребовал он от Ромы, — что я могу выпить бутылку водки. Сам!

— И не подумаю, — отрезала жена. — Он это и так знает.

— Переведи, что я хочу побиться с ним об заклад на бутылку водки, что я могу сам выпить бутылку водки, — повторил Пепа. — За один раз!

— Успокойся и перестань, — не поддавалась Рома.

— Ладно, я сам, — махнул на нее рукой перебинтованный боец. — Чарли, слышишь? Я. Пью. Один. Бутылка. Фляше. Водка.

— Warum denn?^[88] — спросил Карл-Йозеф.

Ему делалось все более одиноко. Чем дольше он здесь сидел, тем меньше понимал, что происходит. Дело не только в этих словах на плохо понятном языке.

Дело также в ней, в женщине, которой он за последний год уже трижды предлагал бросать все и ехать с ним в Вену. «Ты сможешь преподавать русский и немецкий в субботней школе, — трижды убеждал он ее. — У нас теперь полно русских, они покупают себе квартиры в первом округе и очень много платят за уроки. Я выпущу свой большой альбом. Я заработаю за нас обоих. Почему мы не можем всегда быть вместе? Почему не рассказать ему все, как есть?» Рома трижды просила подождать и говорила что-то, чего он не понимал. Хотя говорила она это на немецком. Сейчас, когда все должно было решиться, Карл-Йозеф проваливался в совершенно глухую, со всех сторон обитую каким-то светонепроницаемым войлоком нору непонимания и неопределенности. Его словно накрыло чем-то тяжелым и душным, и в этой ужасно тесной мешковатой западне он слышал только настырное внешнее зудение ее мужа:

— Глянь. Дас ист айне фляше. Я говорю: я ее выпью. Тринкен, ясно? Ты говоришь: найн. Я говорю: выпью. Ти снова: найн. Пари!

— Wie so? — спросил Карл-Йозеф.

— Зо-зо, — сказав Пепа. — Или не зо! Не так! Гляди!

Он поставил перед собой два граненых стакана и до краев наполнил их темной ореховкой. Это была последняя привезенная с собой бутылка, и Артур Пепа шел ва-банк. Рома обхватила голову руками.

Первой из столовой вышла Коля. За нею, пожимая плечами и сокрушенно усмехаясь, поплелся профессор Доктор.

— Не знаю, как вы, а мне пора, — сказал он. Но уходя не мог не процитировать:

— Двоим нам нынче тесновато. Оба — бешено упрямы.

— Ты завтра будешь кончаться со своим сердцем, — предупредила Рома.

— Кончаться? — Пепа закатил глаза. — Кончаться — это несовершенный вид. Чарли!

Он протянул Цумбруннену руку. Ничего не понимая, тот подал ему свою. Пепа горячо сжал ее, и так они замерли — в рукопожатии, встретившись взглядами.

— Перебей, — попросил Пепа Волшебника.