Двенадцать обручей

Как бы там ни было, но длиться вечно такое не могло. Молчание мира нарушило увесистое сбегание по ступеням отпущенного на свободу мужского тела — явился Артур Пепа с большой шахматной доской в руках.

— Ага, все тут! — закричал он, оценивая взглядом разбросанную телесную конфигурацию. — И всем так хорошо! А общаться, развлекаться? Вы что, сюда умирать приехали?

— Артур! — сквозь полусон отозвалась пани Рома.

Она сидела в шезлонге, и ей хотелось снять через голову свою груботканую льняную сорочку, открыть плечи. «Ну почему, почему я не взяла купальник?» — печалилась она в полусне, пока этот дурень, дурень, дурень его не перебил.

— Да, это я, — ответил ей дурень. — В шахматы не желаешь?

— Какие шахматы? — пробормотала Рома, не разлепляя глаз. — Какие еще шахматы?

На этих словах полусон с новой силой сморил ее, и она увидела саму себя приблизительно с того места, где сидел на парапете, поигрывая фотокамерой, Карл-Йозеф; итак, она решительно стягивала через голову волнующе пропахшую дезодорантом и потом сорочку и красиво швыряла ее куда подальше; фотокамера клацнула в тот момент, когда она успела прикрыть руками свои большие груди, но все это в полусне, сне, сне (ее груди приснились ей значительно большими, чем были в действительности).

— Старик, может, ты? — спросил Артур Волшебника. — Слон, тура, ферзь…

— Да как-то… это… — залопотал с раскладушки мохнач, но Пепа уже двинулся к паре кошечек в бикини, гревшихся в отдалении на надувных матрацах.

— Ого, какие спортсменки! — присвистнул Пепа. — Партию на трех?

И Лиля, и Марлена недовольно приподняли головы и не менее досадливо сменили позы — легли, крутнувшись, на животы. Им показалось, что этот вечно вмазанный казел заслонил их от иностранца, которому так и хочется их поснимать в купальниках.

— Не боитесь сгореть? — доставал Пепа. — Давайте понатираю вас кремом! У вас есть крем от солнца?

— Свабоден, — ответила одна из них, также из полусна.

— Понял, — успокоился Пепа и обломался, но лишь на пару минут.

Профессора он, правда, не трогал, обойдя его плетеное кресло десятой дорогой. Также не стал предлагать игру Коломее — во-первых, потому, что вообще остерегался оставаться с нею один на один, а во-вторых, потому, что она пребывала под защитой пятого обруча весны — своей зеленой девственности. Оставался австриец на парапете, и Артур, тряхнув в воздухе доской так, что все фигуры в ней деревянно грохнули, спросил:

— Шахшпилен? Айне кляйне шахшпилен, а?

Карл-Йозеф положил камеру на парапет, а сам соскочил с него.

— Ну добге, — сказал самое простое, что сумел, поскольку сформулировать отказ, да еще и с каким-нибудь вежливым выкрутасом, было почти невозможно. К тому же ему сделалось немного жаль этого никому не нужного подвыпившего мужчину.

— Яволь? — переспросил Артур и тут-таки подумал: «На черта мне эти шахматы сдались? Я же совсем не умею играть».

Через пару минут они уже сидели на табуретах и расставляли фигуры. А потом началась игра, о развитии которой можно было бы судить только по не всегда уместным восклицаниям Артура («конь! пешак! гарде! слон! шах! цейтнот! цугцванг! ферзь! ферштеен, ферзь?»). Цумбруннен напротив молчал. Ему выпало играть белыми — так настоял его соперник, ибо «ты же у нас гость, ясно?». Вообще-то Цумбруннену все равно было, какими фигурами играть — в свое время он много занимался шахматами, побеждал на городских турнирах, переписывался с подобными ему учениками частной школы Виктора Корчного и легко решал задачи в специализированных журналах. На четвертой минуте игры Артур Пепа сказал «эндшпиль! капут!» и предложил сыграть еще одну — «только теперь я белыми, ясно?»

Ясно, что он проиграл и эту, а в следующие полчаса и еще четыре партии, и только тогда вынул свое секретное оружие в виде последней в портсигаре «прилуцкой», набитой для разнообразия вполне качественной конопляной смесью. После первой же его затяжки игра приобрела замедленную осмысленность, а Карл-Йозеф, оживленно шевельнув ноздрями, спросил:

— Hasch? ^[86]

— Воллен? — подмигнул ему Пепа и передал сигарету.

— Nicht schlecht!^[87] — оценил Карл-Йозеф, потянув.

— А ты думал! — подтвердил Артур.

Через короткое время он пришел к выводу, что развитие событий на доске известно ему далеко наперед. На сто партий вперед. Не было смысла переставлять фигуры — все и без того двигалось к победному концу. Он мог, не сбиваясь, перечислить все ходы на сто лет вперед. И собственные, и соперника. Ибо он превратился в сплошной Мозговой Центр, вот во что превратился он, Артур Пепа. Это был сдвоенный Мозговой Центр: один сидел в нем внутри, а второй был просто Артур Пепа, так его звали. От этой мысли ему сделалось несколько боязно.

— Слушай, мы тут такого натворили, — обеспокоенно сказал Пепа. — Земля горит под ногами!

Он поглядел на небо и увидел, что солнце исчезает за параваном далеких вершин. Артур Пепа не очень хорошо знал, что такое параван, но был уверен, что сейчас солнце исчезает именно за параваном. Еще он увидел вокруг себя головы — целая компания столпилась над шахматной доской, возбужденно обсуждая положение и тыкая своими величиной с бревна пальцами в недобитые фигуры.

— Шлехтерсмайнкопфбляйбен! Штрайхмальвидерцурюкк унд брухшляйфенвандерндцузаммен! — агрессивно сказал Карл-Йозеф.

На это Артур Пепа хитро усмехнулся и решительным взмахом руки сбросил все фигуры с доски.

Однако еще в тот же день пополудни или уже на следующий дуэль была продолжена. Случилось это, правда, не на террасе, а выше — на башне, расположенной с юго-западной стороны пансионата, куда все переместились следом за движением солнца. Сверху на башне была смотровая круглая площадка, откуда открывались все стороны света, не исключая трансильванской — и тут оказалось, что свет этот состоит в основном из гор. И еще оказалось, что нет на этом свете ничего интересней наблюдения за тем, как по полузаснеженным горным верхушкам передвигаются тени облаков. Да, после полудня появились облака.

И глядя на них сквозь темные стекла своих защитных очков Giorgio Armani, режиссер Ярчик Волшебник обдумывал, как он все будет делать: «Я посажу его в это… в одно из кресел… там есть такие, красивые… настоящий тебе этот… ну, трон. С очень дорогим фоном — обои там, гобелены… Одна перед ним на коленях… или лучше раком? …Ну, это все равно на коленях… посмотрим. Вторая сзади… за спинкой этого… трона. Что она может делать?.. Обнимать его?.. Может, не сзади?.. Тогда вертикали не выйдет… Классная такая вертикаль: тело один — потом он сам — тело два…»

Положим, не один Ярчик Волшебник пребывал в ту минуту в полоне задумчивости. Лицезрение гор и облаков склоняло к самоуглубленности. Обменявшись первыми восторженными восклицаниями по поводу видов, все притихли, возможно, мечтая об обретении утраченной на террасе нирваны.

Впрочем, новое явление Артура Пепы швырнуло их с облаков на землю, ну, по крайней мере, на башню.

— Ага! — закричал Пепа. — Я снова здесь, пожива для шакалов!

На его голове имелся какой-то перекошенный берет, но дело даже не в берете — дело в том, что в руках он держал по мечу и это были настоящие боевые мечи, немного затупленные и щербатые, но каждый где-то с метр длиной (на самом деле один метр и семь сантиметров — так, по меньшей мере, всем показалось), и эти мечи были уже сами по себе опасны, но еще опаснее было то, что Пепа говорил пятистопным ямбом: