Двенадцать обручей

Ах вот оно что, понял Пепа. Вот каков этот бывший Ромин Lebenspartner!^[93] И пока он с утроенным вниманием всматривался в раздраженное, землистого цвета, с опущенными книзу усами лицо распорядителя, тот сыпанул новыми обвинениями: «С женой спишь, девок портишь, водку хлещешь?» Артур молчал, поскольку возразить было нечего. «Возвращайся же к ним и не вертись тут, как говно в полынье!» — попытался повысить свой простуженный голос пан Вороныч, но надолго зашелся кашлем. «И сейчас же отдай писанку!» — потребовал он через минуту, смачно отхаркнув в свой, вышитый еще Ромой, платок. «Вот я сейчас проснусь, — сказал, наконец, Пепа, с которого уже было достаточно, — а я могу хоть сейчас проснуться — и мне ничего не будет, а ты просто исчезнешь!»

Как ни удивительно, угроза оказалась действенной: Вороныч явно поник, его колючие глаза испуганно забегали, и он начал — буквально — отступать, пятясь в необозримую глубину зала, где поспешил смешаться с остальными присутствующими. Празднуя исподтишка свою маленькую победу, Артур Пепа снова, погрузился в окружающий размыто-лунный шелест и шепот. Его уверенность в себе в результате последнего эпизода выросла настолько, что он уже собирался выяснять у здешних личностей, где все-таки можно увидеть… только вот что он хотел увидеть? Этого Артур Пепа уже не помнил, заброшенный волнами своих ночных странствий слишком далеко от той майсладчайшей черешни. И так он все напрягался, вспоминая и — куда правду денешь — с каждым разом все сильнее запутываясь в домыслах.

Но потом он увидал (все тем же боковым зрением, иногда доводящим нас до того, что мы даже самих себя удивленно не узнаем в зеркалах), как распахнулась другая, до того не замечаемая им дверь на противоположной стороне зала — дверь и вправду была довольно узкой и небольшой, что-то вроде запасного либо служебного хода, как сострил бы Пепа в иных обстоятельствах. И в эту боковую, увиденную боковым зрением дверь так же точно боком протиснулся Карл-Йозеф Цумбруннен — с ему лишь свойственным растерянно-нездешним лицом. Кроме того, на нем не было очков и он только подслеповато щурился, нерешительно поглядывая на зал и присутствующих. И хотя уж настолько боковое появление должно было бы сойти ему с рук вполне гладко, в тот же миг откуда-то напомнил о себе распорядитель Вороныч, на весь зал прогнусив свое: «Готово! Начинаем!» Впрочем, этот носовой призыв мог и не иметь отношения к явлению австрийца, удовлетворился вялым предположением Артур Пепа.

Отовсюду забренчала музыка — та, которую никогда не удается вспомнить проснувшись. Артур Пепа не знал ни нотной грамоты, ни специальной терминологии, но музыку ужасно любил, особенно ту, что звучала в его снах. Еще он жалел, что в свое время не научился игре ни на одном инструменте, поэтому иногда оставлял себе надежду на будущее воплощение. И тут, завороженный отчаянно богатым, просто-таки пышным звучанием громадного невидимого оркестра (куда там Вагнеру!), он увидел, как двинулся в обоих направлениях театральный занавес (похоже, до поры исполнявший в этом зале функцию одной из стен), за ним открылся безграничный простор сцены: там рос дремучий сад, биологическое стихотворение в двух склонениях — на пологом холме, захламленный вьющимися растениями и всеми оттенками зеленого, запущенный и удушливый сад, целый соловьиный город с двенадцатью реками и звездным небом, и в этом змеино-истомном пространстве, меж седьмою да восьмою водами, возвышался обвитый мохом и поросший липкими дурманными цветами постамент, который обвивали две женские фигуры (Артур Пепа сразу узнал и блондинку, и брюнетку).

Да ведь он узнал и режиссера: поводя плечом все с той же на нем видеокамерой с ее неусыпным красным оком, Ярчик Волшебник вертелся вокруг них, отходил и снова приближался почти впритык, ползал на животе и на коленях по густо-непролазной траве, по склону и зарослям — это позволяло Артуру видеть их танец в мельчайших подробностях, режиссер находчиво менял и чередовал планы, вырывая из неохватной целостности невозможные фрагменты гримас и поз, а потом снова собирая все это купно.

Впрочем — куда правду денешь — с другой стороны, все это напоминало весьма дорогой и роскошно декорированный стриптиз: танцовщицы и в самом деле постепенно освобождались от своих цветастых одеяний, летели во все стороны перья экзотически-птичьей одежды — пояса, ленты, блестки — только теперь Артур Пепа догадался, что обе выступали в одеяниях невест, со знанием дела подобранных свадебных убранствах, поэтому им было что распутывать, расшнуровывать, развязывать, распускать и медленно разбрасывать вокруг (Артур сосредоточился на названиях отдельных деталей одежды, но в голове вертелись только «плахта» и «спидныця» с ударением на «и» — в то время как «лифчик» был совершенно ни к чему); зеленое моментально поглощало каждую из деталей, словно за каждым кустом и деревом и впрямь караулил какой-нибудь ошалелый от нетерпения зверь-фетишист; впрочем, когда уже и нижние сорочки были отброшены ему, многоголовому, на поругание, выяснилось, что дурят нашего брата — и там, где у аутентичной живой невесты уже не оставалось бы ничего, кроме ее собственного непочатого сокровища, обе актрисы все еще были прикрыты золотистыми треугольниками на серебристых завязках!

Что творилось с музыкой? Да, ее напряженность возрастала, добавились стоны. Танцовщицы змеями поползли вверх по постаменту, тут Пепа вспомнил сразу целых два слова — серпентарий и серпантин, режиссер Ярчик Волшебник в мохнатом свитере то и дело выныривал где-то рядом, брызгая во все стороны экстазом и потом, все трое почти одновременно всползли наверх, где их уже ждал разбуженный на своем ложе любовник. «Профессор?» — не поверил было своим глазам Артур Пепа, но опять успокоился, напомнив себе, что это сон и, таким образом, все это следует воспринимать скорее на уровне символическом.

Вызвавшие старика из темниц анабиоза девушки накинулись на него с экстремально экстремальными ласками, одна из них делала это как Джина Вильд, ночная мечта всех самцов, другая как Дорис Фант, ненасытная тигрица страсти (Ярчик Волшебник недаром два месяца шарился по интердебрям порно-сайтов!), они содрали со старика покрывало и, захлебываясь собственными стонами, довели самих себя вместе с музыкой до одурения; они погружали свои чувствительные верткие языки в его старческий посиневший пах, наощупь находя необходимейшие зоны и центры; за считанные минуты меняющий на глазах личину профессор начал превращаться в весны певучей юного князя, и тот наконец спазматически зашевелился и, расплывшись в безотчетной улыбке сатира, начал неожиданно бодро и алчно любиться с ними обоими — губами, носом, ладонями, головою, членом, всем, что имел, — пока, доведенный до предела, не брызнул на все сорок четыре стороны света, на ложе, на цветы, на мох, на ветви, на их искаженные наслаждением лица и — куда правду денешь — на видеокамеру длинной и черной струей облегчения, после чего в последний раз заревел на всю горную страну, будто одержимый ископаемый ящер.

Тогда уж повсюду воцарилась тишина, а после занавес снова съехался, Артуру еще удалось услыхать триумфальное восклицание режиссера «Снято! „Бальзам Варцабыча“ снят, спасибо всем!» — и вовремя как раз, ибо уже через секунду ему бы этого не расслышать сквозь овацию. Она возникла так стремительно, что в зале поднялся резкий, пронизывающий ветер, он толкнул Артура в живот и грудь, да еще и швырнул ему в лицо тучи песка, колючек и отвратительной саранчи, так что тот, зажмурив глаза, полетел кувырком в лишенную каких-либо проблесков тьму, изо всех сил пытаясь не потерять ни волоска со своей бедной забинтованной головы.

А когда снова их продрал, то настал день и он лежал одетый под одеялом, Ромы на ее половине, как водится, уже не было, и он, возможно, даже бросился бы ее искать, чтобы рассказать обо всех тех видениях — правда, через минуту допер, что ничего не помнит, оставалось разве что выдумать.

III

Карузо ночи

9

Да, Ромы уже не было — ни рядом в постели, ни вообще в комнате: только перед рассветом забывшись в мимолетном двухчасовом карауле меж сном и действительностью, она в конце концов решительно перешла на сторону последней. Оказавшись в коридоре, убедилась в том, в чем и без того была уверена — Карл-Йозеф Цумбруннен до сих пор не вернулся. Словно ее подслушивание под его дверью, а потом осторожный (все более требовательный) стук мог что-то изменить! Еще через четверть часа она решилась нажать на щеколду, дверь подалась — конечно, никакой ключ не запирал ее после вчерашнего и никакого Цумбруннена там со вчера не водилось.

Все прочие еще спали, пансионат молчал.

Тогда Рома Вороныч пошла в большую столовую, откуда могла видеть через окно полонинские подступы к дому. Там она разбила чашку и испачкала подоконник остатками кофе. «Сегодня вряд ли будет тепло», — решила она. Вчера вечером ей пришлось ужасно долго продираться сквозь заросли можжевельника в странных холодных сумерках, стремительно переходящих в темноту ночи (куда, куда его понесло, этого недотепу?), Цумбруннен, верно, рванул вниз, как подстреленный, она обеспокоено взглянула в сторону трамплина, но отбросила мысль о последнем полете; только у леса она его наконец догнала, и они двинулись по тропке вместе. «Я пойду с тобой», — сказала она, переведя дух. Sounds cool^[94], — согласился он. Всегда, как только что-то было ему не по нраву, звучали эти дурацкие английские фразы. Какое-то время он шел, опережая ее на несколько шагов. «Взгляни, какая луна — и фонаря не надо», — сказала она. Но это не подействовало. «Почему ты молчишь?» — спросила, пройдя следом еще шагов двести. «Ты должна наконец кого-то выбрать», — ответил Цумбруннен, решительно выбираясь из раскисшей грязищи. Он, остановившись перед одним из шлагбаумов, обернулся к ней лицом. «К чему это сейчас?» — наигранно удивилась она, сосредоточенно глядя под ноги. Ей не хотелось оказаться испачканной до колен, а то и выше. «Ты должна выбрать из нас двоих», — выдохнул он все, чем был полон. «Это не может длиться вечно, — сказал через минуту, глядя, как она вертит головой во все стороны, примеряясь к следующему шагу. — Мне казалось, тебе со мной хорошо. Ты просто притворялась, что тебе хорошо?» Не дождавшись ответа, он продолжил: «Я думал, это что-то большее. Я до сих пор так думаю. Тебе следует обо всем ему рассказать — и всем нам сразу станет легче». «Ты решил все за меня? — отозвалась она, с ужасом чувствуя, как правая нога проваливается в вонючую весеннюю жижу. — Благодарю!» «Не я. Ты сама все решала. Мне казалось, ты все решила еще тогда, в первый раз, в том отеле. И каждый следующий раз. Я помню каждый из тех разов. Я думал, ты тоже помнишь. Если это не так, то ты просто…» «Кто, договаривай», — потребовала она, услыхав недоброе болотное чавканье теперь уже и под левою ногой. «Тебе так этого хочется?» — спросил он, опираясь обеими руками на тот гнилой шлагбаум. «Мне хочется, чтобы ты договорил, — не оставила пути для бегства она. — Ты требуешь от меня столь многого, а сам?» Он стоял в лунном свете совершенно бледный. «Если это было всего лишь такое себе, — его губы никак не складывались в циничную тонкую ухмылку, — такое себе мимолетное приключение с иностранным подопечным, значит ты просто курва, шлюха — и ничего больше — вот, я договорил!» Она его еще раз поблагодарила, а потом сказала: «Подай, в конце-то концов, руку! Не видишь, как мне тут…» Тогда он подал свою ледяную руку и, больно стиснув ей запястье (она почувствовала этот холод даже сквозь куртку и свитер), вырвал ее из болотной западни, но не отпустил, а резко дернул на себя, вторая его рука скользнула по ее спине до того места, где начиналась выпуклость ягодиц, и жадно протиснулась в узенькую лазейку между колготами и трусиками, он стал искать губами ее губы, неловко тычась то в щеку, то в шею, она изо всех сил упиралась («ах, значит я шлюха, да?»), наваливаясь на нее всем телом, сдавив ее плечи своими, шаря руками под свитером и повсюду и, очевидно, вожделея впереть ее прямо на этом сраном шлагбауме, он дышал на нее застоявшейся орехово-спиртовой смесью, но как только вцепился пальцами в молнию на ее джинсах, она сумела («ну нет, уж такого удовольствия тебе не будет!») освободить руку и влепить ему сбоку по щеке наотмашь, сбивая к чертовой матери эти его очки. Разумеется, она не была бы Ромой Вороныч, если бы все не кончилось их головокружительным совместным падением через тот самый scheissener Schlagbaum^[95]. Он оказался под ней, внезапно присмиревший, поэтому она поднялась первой. «Ты животное», — сказала она чуть погодя, поправляя на себе одежду. «Забери свои очки и не смей ко мне больше прикасаться», — добавила насколько могла твердо. Он нацепил очки (правое стеклышко треснуло) и так же твердо ответил: «Иди прочь. Я не хочу, чтобы ты шла со мною». «И шуруй себе, — сказала она по-украински. — Сваливай! Пьяное животное!» Она еле удержалась, чтоб не зареветь во весь голос, и пустилась прочь от него прямо по грязи. Сейчас польются глупые слезы — не хватало еще, чтобы он это видел. Карл-Йозеф взглянул ей вслед, махнул рукой, словно пугало пустым рукавом, и чуть хромая побрел в своем направлении.