Двенадцать ступенек в ад

– Какое обоснование?

– Мне это неизвестно. Но это еще не все. Сегодня же из нашего штаба армии сообщили об аресте Фирсова и Аронштама , а буквально с час назад Василию Константиновичу сообщили о том, что в Кирове прямо на вокзале арестовали Сангурского .

– Прямо на вокзале? Что за прихоть такая?

– Прямо на вокзале, Терентий Дмитриевич! В Москву ехал на заседание Военного совета.

– Говорил ли Василий Константинович что-нибудь по поводу самоубийства Яна Борисовича? – спросил он Кладько.

– Нет, мне ничего не говорил. Наверное, Ян Борисович сообщил ему о том, что сам ждет ареста, а еще Василий Константинович жаловался на то, что решением Политбюро ему предписано быть одному из судей на каком-то судебном присутствии вместе с другими высшими военными в процессе над теми, кого обвиняют в заговоре. Я ждал Василия Константиновича в машине, он страшно матерился на это решение, когда вернулся от Гамарника. И вот, что вышло, Терентий Дмитриевич…

Дерибас положил трубку.

Новости были ошеломляющие. Гамарник, отстраненный от всех должностей, застрелился, в дальневосточной армии проходят аресты высокопоставленных военнослужащих, во всей армии идут аресты. Не коснется ли эта участь Блюхера, если учесть то, что подряд арестовываются командующие военными округами и их заместители? О чем у Блюхера с Гамарником был разговор? Наверное, об аресте его заместителя и о своем снятии со всех постов, и, скорее всего, о своем вероятном аресте тоже по подозрению в заговоре. Может быть, шел еще разговор и о скороспелом военном совете, на который почему-то были вызваны еще 116 человек военнослужащим второго ряда, не членов военного совета? Вероятно, Гамарник ждал ареста с часу на час и решил опередить приход служителей родного ведомства и дальнейшие последствия этого. А может, Блюхер тоже опасается ареста, если идут аресты командующих основными военными округами и об этом он мог говорить с Гамарником? Ничего не понятно, только голова идет кругом!

Ему вспомнился Гамарник, его строгое, даже суровое лицо с чрезвычайно печальными, какими-то нездешними глазами. Причина этой непреходящей скрытой и скрываемой печали вряд ли имела земное происхождение: его здоровье (у него был диабет), семейные нелады или непорядки на службе. Казалось, какая-то великая, неразрешимая дума, мысль томила его душу, как если бы он вобрал в себя всю вселенскую печаль, всю мировую скорбь. Он носил черную, окладистую бороду, был густоволос и среди высших военных и сановитых гражданских людей, причастных к власти имел любовно-уважительное прозвище «Борода». Лицо его не имело ни малейшего поползновения к мимике, словно бы было каменным, и, пожалуй, нельзя было назвать ни одного человека, который бы видел, чтобы Гамарник улыбнулся или рассмеялся, выразил бы каким-нибудь жестом или мимикой радость или неудовольствие, словно бы он в этом отношении дал себе какой-то обет, как дают себе обет молчания монахи. Быть может, эта печаль имела причиной несовершенство рода людского? Или разочарование в том деле, которому посвятил всю жизнь?

И вот этот человек застрелился. Совершенно невозможно было бы представить его в застенках Лубянки. Да и на процессе тоже. А уж тем более в хабаровской внутренней тюрьме.

Значит, маршал пьян, наверное, от слишком дурных новостей и чтобы «залить глаза» перед заседанием Военного совета и отогнать скверные мысли и чувство чего-то невероятного, неслыханного, которое вдруг надвинулось и надвигается на армию? Как же раньше, в Гражданскую все просто было! Там, на той стороне были враги – белые, офицерье, казачье, а теперь политика выползла наружу и всё и всех мутит. Кремль играет в политику, которую никто не понимает. Свои бьют своих, не врагов. Как они оказались во врагах? Троцкисты, зиновьевцы, (бухаринцев вот тоже взяли), правые, левые, всякие уклонисты, все раньше были свои и все как-то уживались вместе. А теперь только одна путаница. Сочувствовал Троцкому, Бухарину, Рыкову, Зиновьеву или еще кому-то из оппозиции – значит, смертельный враг. А как же им было не сочувствовать, если они были свои и грудью стояли за революцию? В немилость угодил Рыков, побывавший на Дальнем Востоке года два назад, а теперь, по слухам, стали брать за связь с ним. А ведь он был председателем совета народных комиссаров! Как же руководство Дальневосточного края могло быть не связано с ним, с человеком из Москвы, с начальником? Ерунда какая-то! Кто теперь что-нибудь понимает? Никто. И он Дерибас ничего не понимает. Один только Сталин со своей компанией что-то понимают и что-то затевают и опережают всех на шаг, два или более. Зачем?

1 июня в киоске в фойе гостиницы он купил свежий номер «Правды». Передовица и все почти полосы заполнены были материалами по теме освоения Арктики, репортажи, очерки не только о летчиках-папанинцах, но и другими материалами, посвященными освоению Арктики. На последней шестой полосе под разделом «Хроника» другим шрифтом было напечатано: «Бывший член ЦК ВКП (б) Я.Б.Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством».

Все дни с 1 по 4 июня Дерибас безвылазно сидел в гостинице, читал газеты и расшифрованные стенограммы военного совета, которые по его приказу доставлял ему из Управления на Лубянке посланный адъютант. Внимательно читал доклад Сталина и прения после него военных, стараясь уловить как направление замысла Сталина, так и настроение в армии.

Внимательно изучив доклад Сталина, Дерибас подивился тому, как все ловко подстроил вождь, связав недовольство в рядах военных Ворошиловым в военно-политический заговор против Советской власти, финансировавшийся германским фашизмом. На это был сделан упор. Сталин опирался в своем выступлении на «признательные показания» арестованных военных и перед своим выступлением раздал растиражированные «показания» Тухачевского, Корка, Фельдмана, Ефимова всем участникам военного совета – и его членам и приглашенным. Какова цена этим показаниям? – думал Дерибас. – Каждый чекист это знает. Никто против пыток не устоит. Почти никто, исключительно единицы. И другой метод, еще более зверский – запугивание. Он против этих стойких единиц, он пострашнее пыток. Арестованным по полочкам разложат те устрашающие репрессии, которые обрушатся на их семьи, матерей, отцов, братьев, сестер, родственников, жен, детей, ни в чем не повинных людей. Военным свои жизни не столь жаль, они всегда готовы умереть, а вот жены, дети, родственники? Разве сам он, Дерибас, случись ему быть на месте арестованного, не пожертвовал бы своей жизнью ради спасения семьи? Без всякого сомнения, пожертвовал. Все это уже давно опробовано еще со времен подавления антоновского восстания: взятие заложников из каждой деревни, села с требованием выдачи оружия и «бандитов». И если не выдают или отговариваются тем, что «не знают», «оружия не имеют», расстрел этой партии заложников на глазах у сельчан и взятие новых заложников с тем же требованием. Опробовано и во всех политических процессах против оппозиции с их «признательными показаниями» в шпионаже, вредительстве, заговоре и прочих грехах. Или «сознаешься так, как нам нужно, или всю семью, родственников «выкосим под корень». И бухаринцы, зиновьевцы, и троцкисты, на удивление не только своим гражданам, но и всему миру, «признавались». (Впрочем, это не спасало их семьи от жесточайших репрессий с расстрелами и посадками в лагеря).

Дерибасу было ясно и то, что подчеркивалась не только заговорщицкая деятельность арестованных, но «признательные показания» выбивались именно в направлении военно-политического заговора против Советской власти для ее свержения в сговоре с германской разведкой, то есть заговорщики обвинялись в шпионаже. (Он сразу отметил, что это было очень похоже на то, как связывал старший майор Арнольдов арест военного инженера Кащеева из ОКДВА с его «признательными показаниями» о заговоре в военно-строительном отделе ОКДВА со шпионажем в пользу Японии). Было очевидно, что центральный аппарат НКВД изощрился и «набил руку» в методах допросов и ведения следствия в точности с тем, какая поступает команда «сверху». Теперь ему было также совершенно очевидно, что они на Дальнем Востоке «отстали» от Москвы, от «передовых» методов работы московских следователей и оперативников, устарели в методах своей работы по выкорчевыванию «врагов народа». Вот почему «таежниками» называл его сотрудников Арнольдов в одном из разговорах с братом Семеном Кессельманом. Какую игру ведет сталинская верхушка и какой цели добивается? Главное, чем поразил Сталин военных, – так это «признательными показаниями» Тухачевского и компании не только в заговоре, но и в плане пораженческой деятельности заговорщиков в армии в будущей войне. Красная армия-де в войне с Германией должна была потерпеть поражение. Точно рассчитанный удар Сталина, ошеломивший армейскую верхушку, повергший ее в шок. Этого военные, конечно, не могли бы простить никому. И они проглотили эту версию, выстроенную следствием. И если кто-то еще из них сомневался в заговорщицкой деятельности арестованных и предательстве, то теперь никто не должен был усомниться.

Что Сталин сказал о Гамарнике? «У нас нет данных о том, что он сам информировал (немецкий генеральный штаб), но его друзья Уборевич, Якир, Тухачевский информировали немцев». И далее: « …Видите ли, если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он не поступил бы так (не застрелился бы. – Примечание автора), потому что я бы на его месте попросил бы сначала свидание со Сталиным, сначала бы уложил его, а потом бы убил себя. Так контрреволюционеры поступают».

Значит, по логике Сталина, размышлял Дерибас, Гамарник не контрреволюционер, а шпион, завербованный немецкой разведкой, «невольник рейхсвера», по его выражению? Какая логика! Как все он железно выстроил! Какой изощренный ум!

Внимательно Дерибас прочел то место, где Сталин говорил о Блюхере. В своем выступлении Сталин защищал Блюхера якобы от намерения Гамарника и Аронштама сместить Блюхера с поста командующего ОКДВА и поставить своего человека. Кого? Конечно же, Тухачевского. По мнению Сталина, Гамарник хотел убрать с Дальнего Востока Блюхера и вел против него «агитацию»? Но об этом, прежде всего, знал бы сам Блюхер. Об этом бы знал бы и он, Дерибас, ему бы немедленно доложили. Но лично он, Дерибас, не замечал ничего подобного вокруг Блюхера, и об этом ему не докладывали. Если бы это было не так, тогда зачем же Блюхер поехал бы на квартиру к Гамарнику сразу же после приезда в Москву на другой день, если бы они были недруги с Гамарником?

Для подтверждения своей мысли он стал искать в речах выступавших в прениях военных то, что скажет Блюхер о Гамарнике. И вот нашел: «…Все тут выходят и хотят обязательно найти у Гамарника что-нибудь контрреволюционное. Не выйдет это. Скажите прямо ЦК, скажите прямо Сталину (Сталина в этот момент не было в зале. – Примечание автора.), что в армии Гамарник пользовался авторитетом. Совершенно иное отношение было к Уборевичу…» (Дерибасу была известна неприязнь Блюхера к Уборевичу).

Сомнительно все это, думал он, сомнительно, чтобы Гамарник и Аронштам хотели сместить Блюхера с поста командующего ОКДВА. Защищая Блюхера от якобы нападок Гамарника и Аронштама, Сталин сделал какой-то важный ход. Но какой?

Что за этим последует? Что задумали Сталин и Ворошилов?

Еще большей неожиданностью для Дерибаса явилось то, что руководство решило распространить в войсках стенограмму работы четырех дней военного совета. Что бы это значило? А значило бы то, чтобы армия готова была к ударам против нее, к уже намеченным репрессиям. И спокойно, без содрогания к этому отнеслась. Как к необходимому и важному делу – к ее «чистке». Чтобы в армии не было паники. А как же в ней не может быть паники?

Значит, и с этой стороны прольется большая кровь. «Если так пойдет, а уже пошло, – думал он, – по всей стране пойдут заговоры искать. Если я не получу нового назначения и вдруг вернусь домой целехоньким, там я застану еще большую кучу заговоров и тысячи арестованных. И ничего и ничто уже не может это сдержать», думал он..