Двенадцать ступенек в ад

– Я об этом не обязан вам докладывать, – невозмутимо отвечал Арнольдов, открыто глядя на Дерибаса своими немигающими глазами.

– Вы не только измордовали инженера, но и запугали его, конечно, да еще и надиктовали ему «признательные показания», Путна приплели и то, что инженер получал деньги от японской разведки.…Где доказательства? Я своим указом категорически запретил своим сотрудникам вплоть до увольнения и отдачи под трибунал применять против арестованных методы физического воздействия, а вы со своей командой своими действиями черт знает в какую сторону заводите следствие, да еще и развращаете моих сотрудников!

– К подозреваемым в шпионаже и троцкизме позволено применять методы физического воздействия для получения от них показаний. Эта установка исходит от товарища Ежова.

Дерибас вскочил со стула, раскрасневшийся, и в бешенстве закричал на Арнольдова:

– Да я вам на яйца наступлю так, что вы собственных малолетних детей признаете шпионами и диверсантами!

– Вы на меня не повышайте голос, товарищ комиссар госбезопасности первого ранга, я не ваш подчиненный, – с той же невозмутимостью ответил Арнольдов.

– Имейте в виду, товарищ Арнольдов, – говорил дальше Дерибас, усевшись в кресло и стуча концом карандаша по столу, – за санкцией на арест ко мне обращаться только в том случае, если показания на подозреваемого него дадут не менее трех человек уже арестованных с неопровержимыми фактами, а я уже согласую эти аресты с прокурором.

– Я доложу о вашей позиции Миронову, – проговорил Арнольдов и поднялся, чтобы идти.

– Это ваше дело. Но товарищ Миронов знает мою позицию.

«Сволочи приезжие, засранцы! – думал он об Арнольдове и московской бригаде, когда тот вышел. – Приехали тут карьеры делать, им громкие разоблачения нужны! Чем выше по должности арестованный, тем ценнее их работа! В тайгу бы вас всех, московских сук, чтобы вы там по лагерям пешком помотались, как я, увидели бы все эти ужасы, да комары бы с мошкой вас погрызли до остервенения. Нет, это конец спокойной жизни! Конец!»

А еще спустя какое-то время, окончательно успокоившись, подвел итог визиту Арнольдова: «Что теперь поделаешь? За Арнольдовым стоит Ежов, за ним, наверное, Сталин, раз уж они его и Миронова сюда послали, чувствует себя хозяином положения с «особыми полномочиями». И этого уже не побороть, машина не только запущена, но и набирает ход».

Немного времени погодя после визита Арнольдова в кабинет Дерибаса без доклада по-свойски вошел Семен Кессельман-Западный, его первый заместитель. Сел в кресло, развалившись, положив нога на ногу, закурил.

Когда-то еще до революции, Семен Кессельман был тихим, скромным, мечтательным, застенчивым юношей, не помышлявшим ни о какой политической и революционной деятельности. Ему бы стихи писать о любви, о мечтах, о неопределенном томлении души, он и начинал их писать, втайне мечтая о поэтической славе, посещал кружок одесских литераторов, его и грызла, но и вдохновляла поэтическая слава его однофамильца Кессельмана, тоже Семена, только Иосифовича. Но вот грянула революция, и Семен по примеру старших братьев Михаила и Авраама «пошел в революцию», оказался в самом ее пекле, поступил в ЧК, и довольно быстро стал заметной чекистской фигурой на Украине. И пошла о нем другая слава – дурная слава палача, благодаря которой он быстро выдвинулся в передовые и чекисты Украины. (Такая же дурная слава палача шла и о нем, Дерибасе, в Казахстане и на Южном Урале). Он был секретарем Одесской чека в апреле-августе 1919 года, в самый разгар Красного террора, где и расстреливал, и выносил расстрельные решения с застенчивым выражением лица, как бы извиняясь перед казнимыми. Оставил свой чекистский след в Волынской, Екатеринославской и Харьковской ЧК. Про него известно даже то, что он в Харькове знался и был одним из подручных известного харьковского палача и садиста, бывшего каторжника Степана Саенко, коменданта концентрационного лагеря в Харькове в годы Гражданской войны, который хвастался тем, что «собственноручно расстрелял около 3000 человек».

И в «тройке», заседая вместо Дерибаса, Семен Кессельман не особенно утруждал себя выяснением истины в отношении подсудимых, подписывал смертные приговоры с легкостью, не задумываясь, никогда не возражал докладчикам, не отправлял дела на доследование в отличие от своего начальника. Несмотря на то, что он занимал большую должность, Семен Кессельман как бы плыл, парил над обыденной жизнью, томимый чем-то невысказанным, потаенным, чего и сам не мог определить, был в обычной жизни человеком нездешним, отстраняясь от нее, стараясь касаться ее поменьше, словно бы страдал от того, что занимает в жизни не свое место, и это «не свое место» отнимает слишком много времени, подавляет его, а свое, заветное, о чем мечталось в юности и что иной раз болезненно томило его, не реализовано, а теперь поздно уже. Даже детей не нажил. А в соответствии с должностью кем только не был в Дальневосточном крае: начальником УНКВД Хабаровской области (была такая в Дальневосточном крае) членом крайкома, крайисполкома, горсовета, высиживая ни них с грустным, томительным чувством и отстраненным видом неизбежной платы за свое высокое положение. Наверное, в революцию, увлекаемые ее романтикой (а может, и ее будущими благами), немало занесло таких вот местечковых евреев, Семенов Кессельманов, тихих, мечтательных, вроде как невольных убийц, с застенчивой улыбкой и невинным выражением лица, которые не ведали, что творили. Занесло, и вот все дальше несет и выше поднимает, и уже не выпрыгнешь из этой колеи, не вернешься к юношеским мечтам о том, любимом, чем хотелось бы в жизни заняться. Как знать, не случись бы революции, вышли бы из них писатели, Эренбурги, поэты, вроде Пастернака, Мандельштама или поэтов меньшего масштаба, вроде его однофамильца Кессельмана; вышли бы художники, Бродские, актеры, журналисты, Кольцовы и иже с ними, не погибли бы многие из них рано, не дожив до сорока, сорока пяти лет, и в историю вписали бы они свое имя с другим знаком. Но получилось так, как получилось. И было что-то странное в прихотливой игре судьбы, когда младший брат был везунчиком по жизни, выше по должности и званию старшего брата, не прилагая к тому особенных усилий, и генеральское звание досталось ему в молодые годы, когда ему не было и сорока лет, как бы на волне революционной инерции. А вот Арнольд, ретивый служака, служил в Москве в особом отделе, был на виду, отличался особым рвением, но судьба распорядилась так, как она распорядилась. В Москве, вероятно, было много таких вот Арнольдов, а Семен в Дальневосточном крае был в единственном числе.

В означенное время Семен Кессельман-Западный носил тонкие, небольшие усики, был все такой же по-юношески стройный в свои тридцать восемь лет и усвоил себе манеру прищуривать глаза и сводить брови к переносью, когда ему что-то говорили окружающие, изображая интерес к собеседнику, к разговору, отчего меж бровей у него образовались две глубокие складки. Жил он весело, был шутником, балагуром, циником и пользовался большим успехом у женщин.

– С чем мой братец пожаловали? – спросил он Дерибаса с нескрываемой иронией, скривив свои тонкие губы.

– Просил санкции на арест тридцати с лишним человек. Все сплошь лучшие люди края, хозяйственники, специалисты, руководители предприятий, коммунисты. Если уж они враги народа, заговорщики, шпионы, троцкисты да вредители, то мы с тобой умываем руки.

– Ну да, еще бы. Братец мой заявлял мне, что мы тут «таежники», не умеем работать, не видим, как тут у нас действуют троцкисты, вредители и заговорщики. Но так же не бывает, Терентий Дмитриевич, чтобы приехали они и за неделю увидели врагов, а мы с вами их не видели, а они раскрыли кучу заговоров чуть ли не во всех областях жизни Дальневосточного края. И в армии у них заговор, и в лесной отрасли, и в рыбной, и в промышленности, и в военном строительстве, и у врачей его люди заговор нашли и черт знает еще где. Так и до нас скоро доберутся. Знаем мы, как эти заговоры раскрываются!

– Знаем, конечно, знаем! – отвечал ему Дерибас.

– Что будем делать?

– Сколь возможно, будем тормозить их ретивость. Пусть напрягутся, чтобы компромат добывать, улики, доказательства, а не одни лишь признательные показания.

– Правильно, Терентий Дмитриевич. И я тоже так считаю.

…Возвратившись после службы домой в свой особнячок на улице Карла Маркса, где он жил с семьей, Дерибас достал из шкафа графин с водкой, налил полный стакан и, не отрываясь, выпил. За этим занятием застала его Елена.

– Терентий, опять ты пьешь? – с упреком проговорила она. – Полный стакан водки оглушил! Опять за старое?

– Скверные дела, рыбонька, очень скверные…Нервы разошлись, нужно их успокоить. Московские голодные волки приехали нас живьем сожрать. Пришел тут Арнольдов со списком, просил санкцию на арест тридцати с лишним человек, времена сейчас пойдут, хуже не придумаешь.

– Я это предчувствовала еще весной после мартовского пленума. А ты не перечил бы им, Терентий, плетью обуха не перешибешь. Если Там началось, ты здесь этого не остановишь.

– Нет, рыбонька, нужно их осадить, остановить. Сейчас не остановим, всех съедят с потрохами и нас с тобой тоже. Время надвигается грозное, тебе нужно бы с ребенком уехать с глаз долой.

– Куда уехать? Ребенку только два месяца, куда я с таким малышом поеду?

– В Одессу к родственникам поезжай. На всякий случай.

– Не выдумывай Терентий. Пусть уж все остается как есть.

И она наотрез отказалась, куда бы то ни было ехать.

III «НЕИСПОВЕДИМЫ ПУТИ ГОСПОДНИ» ЛЬВА МИРОНОВА