Двенадцатый год
Шрифт:
– К дальней, полковник?
– Может быть... на зсякий случай... Через четверть часа мой экипаж будет у ворот вашей квартиры... До свиданья.
Он ушел. Она стояла в нерешительности, точно забыла, где ее квартира. Словно весь свет перевернулся. Это все тот же Полоцк - да не тот: не то освещенье, не то дома, не те выраженья на лицах у людей... Что это чувство разлуки?.. Точно разом все это становится чужим - и так скоро, мгновенно! Ухо словно так, как смотришь на мертвого: вчера он смотрел, разговаривал, понимал, а сегодня - он точно чужой всем, и все ему чужие... Он точно ушел куда-то, ушел навеки, хоть оп лежит тут... Так и Полоцк разом ушел -
– Ах, панич, где ваша сабля?
– пищит Срулик. Тут только она опомнилась - увидела, что она уже на квартире у себя. Быстро дрожащими руками уложив свой немудреный походный багаж.. девушка вынесла его на крыльцо и бросилась в сарай к своему Алкиду. Конь, не видавший ее с утра, радостно заржал и как собака стал тереться головой о ее плечо. А она, обхватив его шею, крепко сжала.
– Прощай, Алкидушка, прощай, мой милый!
– шептала она.
Евреята окружили эту группу и стояли с разинутыми ртами... Умные глаза коня говорили, что он что-то понимает...
У ворот послышался стук экипажа, и во двор вошел Нейдгардт... Из сарая вышла Дурова, окруженная еврея-тами, а за ними вышел и Алкид - он оборвал недоуздок и следовал за своей госпожой... Дурова как-то отчаянно махнула ему рукой...
– Ради Бога, Салазкин, возьми его, береги, корми его получше... давай ему соли чаще, - быстро говорила она, обращаясь к подошедшему улану.
Нейдгардт, видимо, был тронут этой трогательной привязанностью к коню.
– О нем не беспокойтесь: его сберегут вам, - успокаивал он.
Но Алкид был не промах - он сразу понял, в чем суть: не давшись в руки Салазкину, он все лез к своей госпоже, так что та не устояла: она снова бросилась к нему и обняла его шею.
– Прощай-прощай, мой милый!
Но, едва она вместе с Нейдгардтом вошла в коляску и тройка тронулась, как Алкид, повалив Салазкина, бросился за экипажем, твердо, по-видимому, решившись поставить на своем. Пришлось остановить коляску и прибегнуть к насилию. Нейдгард очень смеялся, а Дурова чуть не плакала. Но делать было нечего: сошлись несколько улан, притащили крепкий аркан с петлею, и избалованный конь только тогда всунул голову в эту петлю, когда она преподнесена ему была руками его любимицы... Уланы с трудом удержали его, когда коляска двинулась в путь.
Проезжая мимо рощи, Дурова силилась вспомнить последние слова, сказанные ей Грековым там, на откосе берега, но не могла: она только чувствовала их...
Курьерская тройка мчалась вихрем, колокольчик захлебывался под дугой, рощи, боры, болота, поля и человеческие жилья мелькали, как в передвижной волшебной панораме... Ямщик то и дело выкрикивал: "Соколики, грабит! не выдай!" - и соколики мчались от станции до станции, словно бы за ними в самом деле по пятам гнались разбойники.
Дурова сидела задумчивая, грустная... Ей самой казалась загадочною ее судьба: оглянуться назад - страшно как-то, сердце щемит от этого оглядыванья; там порваны кАкие-то нити, а концы этих нитей все еще висят у сердца, как змеи, и сосут его... Вперед заглянуть - еще страшнее: ведь это туда, вперед, и мчит бешеная тройка, торопится... А что там?.. Но что бы там яи было - вперед, вперед! Молодое воображение тянет вдаль - хочется разом распахнуть завесу будущего, разом охватить все, разом выпить чашу жизни... Вот-вот, кажется, разверзаются небеса... Да, они вчера разверзались уже на момент - и опять закрылись...
А он?.. Неужели все это уже кануло в пропасть и не вынырнет оттуда?.. Но ведь это был только сон...– Вас пугает, кажется, неизвестность того, что ожидает вас?
– ласково спрашивает Нейдгардт.
– Да, полковник, - отвечает она неопределенно.
– Напрасно... Конечно, я не могу сказать вам верного, но могу предсказать только хорошее... Вам который год?
– Вот уж семнадцать минуло недавно.
– Уж семнадцать! Эки ужасные лета!
– добродушно засмеялся полковник.
– Уж семнадцать... А давно вы оставили ваш дом?
– Ровно год.
– И это вы проделали все шестнадцати лет!.. Ну, удивляюсь вам, решительно удивляюсь... А я в ваши годы чуть ли не в лошадки играл в корпусе... А вы где воспитание получили?
– Дома, под руководством отца.
– А ваш батюшка военный?
– Да, он был гусаром.
– И фамилия его Дуров?
– Дуров.
Добряк полковник еще что-то хотел спросить, но нэ решился: он чувствовал, что это уже будет нескромность, нечто вроде выпытыванья. Поэтому на серьезные вопросы он и не отваживался.
– Да, да... Уж и конь у вас - вот умница! Умнее иного солдата... Он давно у вас?
– С двенадцати лет.
– А избалованный шельма - ух, как избалован... А вас слушается?
– Слушается.
– Удивительный конь.
Опять молчание. Опять - "соколики, грабют!..". Полковник чувствует свою неловкость.
– А у меня дочка ваших лет, - заговаривает он, и вдруг конфузится, почувствовав, что сказал будто бы что-то лишнее.
– Она у меня в Смольном...
Молчание.
– Видели Наполеона?
– попытка поправить промах.
– Видел, полковник.
– Где изволили видеть?
– И под Фридландом - издали, и в Тильзите - близко.
– Необыкновенный гений!
– Я, полковник, удивляюсь ему, но не люблю его.
– Так, так, - он и не стоит... честолюбец, и прежестокий.
Бедный полковник не знал, как скоротать скучную дорогу. Это поручение, выпавшее ему на долю, поручение - доставить таинственного юношу, псд которым - передают за величайший секрет - скрывается девушка, - да, это поручение - труднейшее и щекотливейшее из всех, какие он исполнял в своей жизни... И притом - "по высочайшему повелению", это вот чем пахнет... Вот тут и вертись словно на иголках; того и гляди бухнешь невпопад, скажешь лишнее... А болваном сидеть тоже совестно... девчонка, может, в самом деле... и усов не видать, и голос тонковат для семнадцатилетнего молодца, да и мундир-то как будто бы неладно сидит на груди, расползается как-то; ну, и рейтузы на бедрах тоже мое почтение - расперло-таки... Черт знает что такое!.. Вот тут и вертись, чтобы в дураках не остаться... А! пропадай ты совсем!.. Приходится хоть на коне выезжать, всего безопаснее...
– Что-то он, голубчик, поделывает?
– закидывает полковник.
– Кто, полковник?
– Да конь ваш.
– А! Алкид...
– Так его Алкидом зовут?
– Алкидом, полковник.
– Хорошее имя - романтическое.
И опять материал для дипломатического разговора истощается.
– Вот у меня кобыла Клеопатра - тоже имя романтическое... Хорошая кобылка...
Но словом "кобылка" бедный полковник опять давится - поперхнулся... А черт ее знает - может, и в самом деле барышня, а я, болван, о кобыле брякнул... Эх! скорей бы Витебск - с плеч эту гору... Только ямщик немножко и выручает...