Двенадцатый год
Шрифт:
Но зато как часто она вынимала из ножен свою саблю и смотрелась, как в зеркало - да и где было ей взять зеркало - в ее блестящий клинок... "Дурнушка... дурнушка... рябая... и глаза!.. А у него какие милые глаза... милый-милый!.."
– Пожалуйте к генералу!
– раздается вдруг голос. Это уже утро. На пороге стоит вестовой... Дрогнуло сердце, да так и замерло... "Так это правда... Боже!"
– Сейчас буду, - никак не совладает она с своим голосом.
– Счастливо оставаться.
– Прощай...
"Нет, это не мой голос, - думается: - куда мой девался? В лесу там, где следы колен?.."
На дворе обступают евреята, ахают.
– Ах, какой панич! ах, как хорошо!
На улице, кажется, все глядят на нее. У всех на лицах что-то особенное, а это "особенное" у нее в душе, в ее нервах, а не у них на лицах...
– Аз - буки - веди - глаголь - добро - есть!.. Это голос Пилипенка, муштрующего свою Жучку.
– В кольцо! в кольцо! эх, в самое сердце угодит... Это голоса солдат, играющих в свайку. Все это как-то странно звучит, особенно...
"А вдруг государь скажет: "Я назначаю тебя своим адъютантом..." А там - после... Наполеон в плену... я отбираю у него шпагу... везу его... А он... Греков... как же без него?.."
Жоры - дачка танка, Речи - тa глыба-ка - Жордачка тапка. Речка глыбака...
Это кто-то на балалайке выщипывает, весело кому-то, беззаботно... А ей не весело - все как-то спуталось в душе, перебилось, вразброд идет...
"Неужели Каховский ничего не увидит у меня на губах?.. Я сама чувствую, что есть что-то, следы чего-то отпечатались... Он узнает стыдно, стыдно... И по глазам узнает... И государь узнает - этого скрыть нельзя... Разве спрячешь солнце?.."
Как-то машинально, автоматически вступила она в квартиру Каховского. Это был уже не молодой генерал, с сильною проседью в белокурых волосах, особенно на висках, и с голубыми, все еще ясными и говорливыми глазами. Он сидел у стола, на котором стояла большая хрустальная чернильница с этажерочкой, уложенной гусиными перьями. На столе разбросаны были бумаги ордеры, приказы, рапорты эскадронных начальников, письма. Тут же сидел какой-то пожилой господин, которого Дурова видела в первый раз.
Едва девушка явилась пред лицом начальства, как трезвость мысли сразу воротилась к ней. Она помнила одно, что она солдат, что ее вытребовали по делам службы.
Вытянувшись в струнку, она ждала приказаний. Но в то же время она сразу увидела, что и здесь на нее смотрят как-то особенно, а неизвестный господин - так тот положительно воззрился на нее, хотя старался не дать этого заметить.
– Здравствуйте, господин Дуров!
– ласково, хотя начальнически сказал Каховский,
– Здравия желаем, ваше превосходительство!
– отвечала девушка тоже служебным тоном, звякнув шпорами и выпятив и без того выпяченную природою грудь.
– Скажите, пожалуйста, - продолжал генерал, - согласны ли были ваши родители, чтобы вы служили и военной службе, и не против ли их воли вы поступили?
– Против их воли, генерал.
– Вы дворянин?
– снова спросил Каховский.
– Да, генерал, наш род дворянский.
– Что же побудило вас
идти против воли родителей?– Моя непреодолимая наклонность к оружию. Я с детства мечтал о военном деле... Но так как родители не хотели меня отпустить, то я тайно ушел от них с казачьим полком.
– Странно, очень странно все это, - говорил генерал как бы сам с собою.
– А теперь родители ваши знают, где вы и что с вами?
– Не знаю, генерал. В мае, перед походом нашим за границу, я написал отцу, извещал его, где я и что со мной, просил его прощения... Но, вероятно, письмо но дошло до него.
– Хорошо, молодой человек. Я вас призвал затем, чтоб объявить вам приказ главнокомандующего: вы сейчас же должны ехать в Витебск и явиться к графу Букс-гевдену*. Полковник Нейдгардт (он указал на незнакомого господина), адъютант графа, сам проводит вас в Витебск.
Девушка не могла не удивиться, когда увидела, что Нейдгардт встал и поклонился ей - это полковник-то, адъютант главнокомандующего, кланяется юнкеру!
– Но вы должны оставить ваше оружие здесь, - добавил Каховский.
Девушка сделала движение испуга.
– Не бойтесь, господин Дуров...
– Ваше превосходительство!
– жалобно заговорила странная девушка.
– Повторяю вам - не пугайтесь: я не арестую вас, я только соблюдаю форму, - с улыбкой сказал Каховский.
– Генерал... я не заслужил, чтоб... Она не могла говорить от волнения.
– Успокойтесь, успокойтесь, молодой человек... Вы большего заслужили, чем это... Я лично был свидетелем вашей храбрости и могу сказать - не в обиду вам - безумной. Я тогда же, помните, намылил вам голову. Потом, обратись к Нейдгардту, прибавил: - Вообразите, полковник, этот юноша (на "этом юноше" генерал сделал очень подозрительное ударение) - этот юноша, в битве при Гудштадте, во время жарчайшей схватки бросается на кучу французов и отбивает у них пленного почти, раненого русского офицера. Эта безумная дерзость юноши до того поразила французов, что они растерялись и ускакали. А этот молодец отдает свою лошадь раненому. А потом еще лучше: перехватывает где-то, под самым огнем неприятеля, раненого улана и возится с ним как нянька... Так, сударь, могуг поступать только дети, - закончил он, обращаясь уже к Дуровой.
– А теперь - счастливого пути.
– Но мое оружие, генерал...
– Об оружии - после, а теперь исполняйте приказание начальства.
Нейдгардт встал и простился с генералом.
– Так вы со мной?
– обратился он к недоумевающей девушке.
– Как прикажете... я сейчас...
Она никак не могла отстегнуть саблю - руки ходенем ходили.
– Я помогу вам, - сказал Нейдгардт, нагибаясь, чтоб отстегнуть крючок.
"Полковник помогает юнкеру... солдату... Да, Греков прав - там что-то знают... догадываются", - мелькнуло в голове странного юнкера.
Они вышли. С обеих сторон чувствовалась неловкость.
– Вы, вероятно, желаете приготовиться к дороге?
– сказал Нейдгардт нерешительно.
– Мы сейчас едем.
– Да, полковник, я должен зайти к себе - распорядиться насчет коня...
– О коне не беспокойтесь - его будут беречь впредь до распоряжения. А вы о себе подумайте.
– Разве меня навсегда увозят отсюда?
– с испугом спросила девушка.
– Не знаю... Мне не дано на этот счет приказаний... Но лучше приготовьтесь... к дороге, конечно.