Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Державы отнеслись к румынским притязаниям недоверчиво, одни – открыто враждебно, другие холодно, третьи – сдержанно. Британский премьер-министр Б. Дизраэли именовал предложенную Румынии сделку выгодной для нее, а выдвинутые претензии назойливым домогательством, однако консулу в Бухаресте предписали поддерживать «отважное поведение Румынии», по сути дела, на свой страх и риск[749]. Ей предоставили возможность лезть на рожон в одиночестве.
Румыния бурлила. Видный историк Н. Йорга вроде бы лестно отзывался о царившем воодушевлении: «Общественность, пресса, парламент немедленно вмешались в дискуссию страстно, сильно и благородно. С точки зрения романтической, поэтической и моральной все, что происходило в 1878 году, вызывает восторг и представляет прекрасную страницу национальной истории». Но далее следовало главное, начисто перечеркивавшее все сказанное выше: «Совершали это политические деятели, забывшие, что они являются политиками»[750]. Государственным мужам, если они являются таковыми не только по имени, надлежит соблюдать хладнокровие, руководствоваться здравым смыслом, действовать по рассудку, а не вопреки ему, даже когда у окружающих кружится голова и чешутся кулаки, и ни в коем случае не барахтаться в волнах
* * *
Долгие годы фигура умолчания заслоняла анализ реакции балканских стран на Сан-Стефанский договор. Первая нотка насчет наличия «второго фронта» против Сан-Стефано прозвучала в «Очерках по истории Министерства иностранных дел России»: оно было «прохладно встречено в Сербии, претендовавшей на большее расширение территории, и в Румынии»[752]. Думается, можно было бы сказать и резче, ибо реакция протекала бурно, и к числу протестантов следует приобщить и Грецию. В Белграде, Афинах и Бухаресте сочли подписанный Н. П. Игнатьевым акт односторонне благоприятным для Болгарии, ущемляющим их интересы, и встретили его в штыки. В Сербии уже существовало «Начертание» – программа объединения сербов Османской империи в княжестве и превращения его в балканский Пьемонт, в Греции таковая программа именовалась Мегали (Великой) идеей, Румыния не желала расставаться с Южной Бессарабией и хотела обзавестись Северной Добруджей. Сан-Стефано, похоронивший многие проекты, был встречен поэтому не прохладно, а очень даже горячо – в смысле протестов. Греция, по словам российского посланника, стала ареной «массового психоза» и «демонстраций великой злобы»[753]. На конгресс в Берлине балканские представители (кроме болгар, там не представленных) явились с целью оспорить положения Сан-Стефано.
Во весь рост встает мрачный вопрос: а мог ли Сан-Стефанский договор, против которого решительно выступали три относительно крупных и пользовавшихся наибольшими правами балканских государства, Сербия, Румыния и обладавшая независимым статусом Греция, – трактат, вызывавший протесты на албанских землях, – обеспечить в регионе стабильность и прочный, длительный мир?
На наш взгляд, ответ может быть только отрицательным. Вспомним: с тех пор прошло более 130 лет, и ни разу не возникло ситуации, благоприятной для создания государства по рубежам, прочерченным в Сан-Стефано.
* * *
В антироссийском аллюре «после Сан-Стефано» всех обогнала румынская олигархия, которая сочла, что пришло время менять фронт. Бухарестские эмиссары разъехались по столицам – вербоваться в союзники к Великобритании, Австро-Венгрии и Турции на случай их войны с Россией[754]. 12 марта (стиль в телеграмме не указан) Стюарт сообщал: Д. А. Стурдза (министр финансов) предлагал Вене румынские войска, но получил уклончивый ответ, Габсбургская монархия отказалась подписать с Бухарестом военную конвенцию, ни она, ни Лондон вопроса о войне еще не решили. И. К. Брэтиану бодрости духа не терял: Австро-Венгрия сконцентрировала на границе с Россией 60-тысячный корпус войск, Англия согласилась продать Бухаресту 75 тысяч винтовок[755]. В апреле румынская армия заняла позиции по линии Питешти – Кымпулунг – Тырговиште для удара по российским войскам при их отступлении от Дуная[756]. Стамбул посетил брат премьера Д. Брэтиану. Он сообщил о желании румынского правительства «вступить в тесные, дружеские отношения с Портой. Если разразится война между Англией и Россией, оно готово заключить наступательный и оборонительный союз с Турцией. В этом случае Румыния может сразу же выставить в поле 50 тысяч отборных, превосходно обученных людей и удвоить это число в течение 6 недель и теперь же договориться с Австрией о поставках оружия и снаряжения для этих дополнительных сил»[757]. Предложение не встретило отклика. Румыния явно не поспевала за развитием событий, шел уже июнь, Россия и Великобритания договорились об основных параметрах мирного договора, Ф. Келлог назвал хлопоты румынской дипломатии пустыми[758]. На Берлинском конгрессе ее представителей ожидал холодный душ.
* * *
Активную фазу процесса замирения О. Бисмарк советовал начать с контактов с Габсбургской монархией, она продастся дешевле, заверял канцлер. В марте Н. П. Игнатьев посетил Вену, но вернулся оттуда с пустыми руками: австро-венгерцы заломили цену, которая предъявляется разве что разгромленному неприятелю. Д. Андраши настаивал на разделе Сан-Стефанской Болгарии, оккупации Боснии и Герцеговины габсбургскими войсками, переходе острова Ада-Кале на Дунае к монархии без срытия имевшихся на нем укреплений, на сокращении намеченных в Сан-Стефано территориальных приращений к Черногории, на праве построить через Сербию железную дорогу с австрийским тарифом. Граф Андраши наотрез отказался ходатайствовать об удалении британского флота из Мраморного моря. По оценке самого Игнатьева, Вена собиралась приобрести «без выстрела и без усилия все выгоды – политические, военные и экономические, могущие сделаться ее достоянием лишь после победоносной войны не только с Турцией и нашими единоверцами, но и с нами». Она стремится помешать самостоятельному развитию не только Сербии и Черногории, но и «обратить сербское племя» в вассальное владение венгерской короны Святого Стефана[759].
После провала миссии Игнатьева оставался единственный адрес для обращения – Лондон. Перспективы выглядели неутешительно. 13 марта появился очередной меморандум,
в котором говорилось: каждая статья договора между Россией и Турцией должна быть представлена международному конгрессу с целью решения, может ли она быть принята участниками Крымской войны. Созываемый конгресс британская дипломатия хотела превратить в судилище над победителем.Британия не прекратила бряцания оружием. 27 февраля Б. Дизраэли предложил призвать под ружье резервы (малочисленные) и занять индийскими войсками остров Кипр и Искандерон (Александретту) на малоазиатском побережье. Маркиз Солсбери выразил мнение, что не стоит заранее извещать Турцию о готовящемся занятии ее территорий[760]. Это было слишком для графа Э. Дерби, сторонника мирного урегулирования отношений с Россией. Он ушел в отставку с поста главы Форин-офис. Пост захватил (выражение посла П. А. Шувалова) Роберт Солсбери.
Но от Шувалова стала поступать информация и иного, не столь тревожного толка. Ему стали намекать на желательность достижения двусторонней договоренности по восточному вопросу. Установлению неофициальных контактов способствовала привычка знати к верховым прогулкам в Гайд-парке, где они вели себя раскованнее, чем в служебных кабинетах. Почва для переговоров была подготовлена. Петербург в их ходе хотел добиться хотя бы каких-то гарантий при заключении мира, хотя не проходило и опасение, что коварный Альбион попытается положить Россию на дипломатическом ристалище на обе лопатки. Но поступали и иные слухи: расчеты на восстановление власти Высокой Порты на Балканах рухнули, доктрина статус-кво испустила дух. Даже лорд Солсбери озабочен сохранением Османской империи в Азии[761].
Две первые встречи с Солсбери оставили у Шувалова самое дурное впечатление, третья прошла в более примирительном духе. Посол отправился в Петербург на консультации, заехал по пути в Карлсруэ, поместье Бисмарка, сторонника австро-российской сделки. Посол не стал распространяться насчет провала миссии Игнатьева в Вене, но сказал канцлеру, что «покупать» Австрию и остаться после этого под угрозой войны с Великобританией слишком накладно[762].
В Петербурге сочли условия договоренности с Англией тяжелыми, но все же приемлемыми и снабдили Шувалова подробной инструкцией. 18–19 (30–31) мая англо-российский меморандум был выработан и подписан. Протокол № 1 предусматривал раздел Болгарии и сокращение ее территории, предусмотренной Сан-Стефанским договором, без точного определения границ. Болгарское княжество к северу от Балканского хребта должно было получить широкую автономию, земли к югу от него – лишь административную. О выводе турецких войск из этих земель стороны не смогли договориться. Великобритания сняла свои возражение против вхождения Батума и Карса с окрестностями в состав России. Солсбери заявил, что защита турецких владений в Азии легла на плечи Англии, но задачу можно осуществлять, не подвергая Европу бедствиям новой войны. Что касается остальных условий Сан-Стефанского трактата, включая вопрос о возвращении Южной Бессарабии, то Лондон обязался не возражать против них, если Россия сумеет настоять на их сохранении. Эта формулировка позволяла британской дипломатии бороться чужими руками против указанных условий. Протокол № 3 относился к проблемам, по которым Солсбери сохранил полную свободу действий (участие держав в выработке государственного устройства «двух Болгарии», продолжительность пребывания российских войск на Балканах, навигация по Дунаю, режим Проливов). Третий протокол содержал обязательство России не добиваться дальнейшего расширения своих владений в Азиатской Турции[763].
Весть о достигнутой договоренности повергла в смятение австрийских правителей. Андраши, стремившийся всех перехитрить, оказался отстраненным от решения важных вопросов. Он поспешил заверить Солсбери, что не связан с Петербургом никакими обязательствами, «позабыв» о Будапештской конвенции 1877 года. В Лондоне его приняли как раскаявшегося блудного сына, другого столь усердного партнера по антироссийскому фронту на конгрессе не обнаруживалось. Стороны заключили союзный договор и на конгрессе действовали в тесном сотрудничестве.
Оставшееся до созыва конгресса время Форин-офис потратил на приобретение военно-морской базы в Восточном Средиземноморье. Выбор пал на прекрасный остров Кипр, к берегам которого Афродита некогда вышла из пены морской. В отношении опекаемой ими Высокой Порты британцы на сей раз действовали решительно и крайне бесцеремонно. Посол Ч. Лейрд получил указание – не давать султану Абдул Гамиду передышки, возражения и сомнения с его стороны не допускались. На всю операцию выделили 48 часов, в случае неповиновения Даунинг-стрит грозил прекратить сопротивление русскому нажиму и оставить султана на произвол судьбы. Как нельзя более своевременно для британских усилий произошла попытка государственного переворота, Абдул Гамид присмирел окончательно и просил лишь, в случае нужды, приютить его на британском корабле. 4 июня 1878 года состоялось подписание конвенции об оборонительном союзе с Турцией. Великобритания представлялась в ней покровительницей и защитницей Османской империи. Подчеркивалось: сохранность владений султаната в Азии может быть обеспечена «только державой, достаточно сильной для того, чтобы пресечь с помощью оружия поползновения России на турецкие территории» (то есть Англией)[764]. Последней же для осуществления сей благородной миссии совершенно необходима военно-морская база поблизости (понимай – на острове Кипр).
* * *
В России с формированием делегации на конгресс возникли сложности. Естественный ее глава – первый вельможа империи князь канцлер A. M. Горчаков. Но Александру Михайловичу – 80 лет, он стар, дряхл, утратил прежнюю энергию и, по мнению многих, склонен к уступкам. Высоким авторитетом пользовался военный министр Д. А. Милютин, но сама его должность не внушала оппонентам доверие к его способностям миротворца. В придворных кругах раздавались голоса в пользу посла в Лондоне П. А. Шувалова. Но у него – всего 4 года дипломатического стажа, да и специалистом в балканских делах он не являлся. Опытом в них обладал бывший посол в Стамбуле Н. П. Игнатьев. Но в активе у него – Сан-Стефанский договор, отвергнутый державами. Назначать его значило размахивать красной тряпкой перед оппонентами, да и сам Николай Павлович считал неприличным для себя разрушать в Берлине то, что он создал[765]. Наконец, назначать главой делегации просто посла было несолидно, у всех прочих участников на высокой должности фигурировали министры, у двух держав, Великобритании и Германии, даже председатели правительств.