Дьяволы

— Удивлена, что все еще молишься ей. После всего.

— Теперь больше! Она же помогла. Сколько раз мы были на краю? И вот мы здесь, сильнее после испытаний, на месте, где можем делать добро. Разве не видишь в этом руку божественную…

— Божественную? — Алекс скептически подняла бровь. — Святая Беатрикс не спасла нас в таверне. Спас оборотень. Помнишь?

Отец Диас сглотнул, сердце болезненно екнуло.

— Трудно забыть.

— В монастыре нас спас некромант, а не она.

Он вспомнил яму с чумными, холодный пот по спине.

— Еще один яркий момент.

— Святая Беатрикс не прыгнула в Пламя Святой Наталии. Это сделал проклятый рыцарь.

— Признаю…

— На корабле, в пустошах, в секретных ходах дворца — это она рисковала за меня? Нет. — Голос дрогнул. — Враг Бога... якобы.

Отец Диас обдумал сказанное.

— В теологии я не силен. Больше числами занимался. Но… может, оборотень, некромант, проклятый рыцарь и другие враги Бога — лишь инструменты Святой Беатрикс?

— Святая послала демонов, чтобы сделать из воровки императрицу?

— Если кратко… — Он отпустил флакон и пожал плечами. — Похоже, так оно и есть.

Глава 72 День Святой Табиты

Четвертого числа месяца Щедрости мать Беккерт прибыла на аудиенцию к Ее Святейшеству Папе раньше срока.

— Да смилуется Бог над их душами, — пробормотала она, осеняя себя кругом, когда карету потрясла процессия рыдающих флагеллантов. Их спины были иссечены кнутами, лица залиты экстатическими слезами, а над головами развевалось знамя с единственным словом: «Кайтесь». Уточнять, в чем именно, не требовалось.

Разве не все мы грешны?

Дверца кареты распахнулась, и внутрь ворвался гам молитв, торговых криков, мольб о милостыне... и смрад ладана, переполненных стоков и ближнего рыбного рынка. Вслед за этим внутрь вскарабкался молодой человек: высокий, стройный, одетый с вызывающей роскошью и… невероятно красивый.

Мать Беккерт не доверяла красавцам. Они слишком привыкли выходить сухими из воды.

— Прошу прощения, — его акцент выдавал богача, но, как ей показалось, приобретенный, а не врожденный. — Не ожидал, что карета общая.

— Знаете Церковь, — ответила мать Беккерт. — Вечно экономит.

Он сел напротив, вытирая пот со лба, и карета поползла вперед со скоростью улитки — быстрее в Святом Городе было не проехать.

— Вы тоже во Дворец Небесный?

— Говорят, все туда едут, — пожала плечами мать Беккерт, — осознают они это или нет.

— Надеюсь, не опоздаем. Улицы кишат!

— Толпы в честь Дня Святой Тавифы. С амвонов зачитывают список ее официально признанных чудес. — Она махнула рукой. — Но это Святой Город. Здесь каждый день это день какого-нибудь святого, а опоздания учтены в расписании.

— Вы знаете здешние порядки?

— Знавала. — Она поморщилась, будто уловила дурной запах. В Святом Городе он был всегда, особенно в летний зной. — Разонравилось.

— А теперь снова понравилось?

— Категорически нет. — Она смотрела в окно на изнывающую от жары толпу. — Кардиналы… эти так называемые Спасенные. Превратили город в самое нечестивое место под Богом.

Колокола к полуденной молитве загудели над городом: сначала ленивые звоны у придорожных часовен, затем дисгармоничный гвалт. Каждая церковь и собор яростно били в набат, соревнуясь за паломников. Словно гигантская машина для выжимания денег из верующих.

Красавец расстегнул ворот рубахи, нервно нарушая тишину:

— Даже для этого сезона жарко.

Мать Беккерт провела жизнь в тишине и крайностях температур. Несла слово Спасительницы в глухие уголки мира: в джунгли Африки, в вечные снега Норвегии, даже в Новгород, где купалась в ледяной реке к изумлению местных, требуя еще льда. Жара очищала тело, холод оттачивал разум. Чем больше невзгод — тем чище вера.

— Я привыкла к суровому климату, — сказала она.

— О? Откуда вы прибыли?

— Из Англии.

— Сочувствую.

— Не вините их, они не ведают, что творят. А вы?

— Из Александрии.

— Не похожи на александрийца.

Он улыбнулся, сверкнув серебряным зубом.

— Я помесь. Ни у кого из прадедов не было общей родины. Я отовсюду и ниоткуда.

— И чем занимается человек отовсюду и ниоткуда?

— Понемногу всем. — Он протянул руку с аккуратно подпиленными ногтями. — Меня зовут Карузо.

Она посмотрела на его руку, потом на улыбку. Наверняка он считал себя уникальным. Как и все. Но она видела его суть. Люди одинаковы, если снять внешние слои.

— Полагаю, у вас есть и другие имена?

Улыбка стала шире.

— Когда требуется.

Она крепко сжала его руку.

— Для всех я — мать Беккерт.

— Немка?

— Если вывернуть мои кишки, на них будет штамп «Сделано в Швабии».

— Как лучшие доспехи.

— Но из материала покрепче.

— Надеюсь, ваши внутренности не выставят на показ!

Мать Беккерт фыркнула и отвернулась к окну.

— Посмотрим.

Карета проползла через узкую площадь, жаркую как печь, шумную как бойня и вонючую как сортир. С одной стороны — крашеный загон с лицензированными нищими и платформа для наказаний, где дети жгли соломенные чучела эльфов под одобрительные крики толпы. С другой — толпились проститутки, подставляя накрашенные губы и обгоревшие на солнце тела полуденному зною.

— Не думала, что возможно, — пробормотала она, — но проституток здесь стало еще больше.

— Вы осуждаете их? — спросил он с легкой усмешкой.

Возможно, он просто ошибся. А может, издевался. Мать Беккерт давно отбросила тщеславие, но насмешка над священником это насмешка над Верой, а над Верой это насмешка над Богом. Это требовалось пресечь. Она уставилась ему в глаза, не моргая.

Так же, как когда-то смотрела на обвиняемых, будто уже видя правду внутри.

— Моя мать была проституткой, — сказала она. — Очень хорошей, по слухам. И очень хорошей матерью. Глупо судить человека лишь по профессии. Как оспа на больном чумой, проститутки лишь симптом, а не болезнь. Они лишь отвечают спросу. Меня пугает масштаб этого спроса, этой болезни. Особенно здесь, в Святом Городе, среди руин Карфагена, под сенью тысяч церквей, под звон их колоколов, где все взоры должны быть обращены к небесам. — Она наклонилась к нему, не отводя взгляда. — Скажите, маэстро Карузо… Какой грех Спаситель не может простить?

Он заерзал, что говорило о его стойкости. Большинство бы уже извинились и замолчали.

— Признаю, я не теолог…

— Человек, который занимается всем понемногу, должен быть и теологом, не так ли? Спаситель прощает любой искренне раскаянный грех. Значит, непростительно лишь одно — ложь. — Она оскалилась. — Лицемерие, маэстро Карузо. Притворство, что ты лучше, благороднее, святее, чем есть… Это худшая ложь. Вот что я осуждаю.

Она выдержала паузу, давая понять: насмешкам места нет.