Дыхание Голгофы

– Угу, я ей упорхну. Я с этой птичкой считай, жизнь прожил.

– Чего-чего? Вы меня определенно с кем-то путаете. Повторите, пожалуйста, уж очень интересно. Неужто мы созрели?

– А вот пойдем сейчас в храм. Посмотрим как там что…

– Ну и что? – смеясь подхватывает Анюта. – Под венец, господин офицер?

– Там видно будет…

У храма Анюта набрасывает платок и говорит.

– Ты погляди сколько нищих. Вроде и праздника нет святого. Пасха прошла.

Они сидят в две шеренги, образуя некий живой коридор, по которому идут люди. И обойти, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами просто невозможно. И странное состояние какой-то одинаковости этих глаз оставляет осадок безысходности. Что пригнало их сюда? Не только ведь всеобщая российская хворь? Или возможность вот так ловко, накоротке, использовать нашу национальную черту – «милость к падшим» или еще что-то большее, какой-то ритуал – и прощения и протеста одновременно. Хотя подают-то больше такие же бедолаги. Конечно я подавал налево и направо, стыдливо пряча глаза – но ей-Богу, за спиной моего офицерского прошлого не было этого чудовищного «вприсядку» строя калек и убогих. И подаю, подаю…

– Сюда обязательно надо брать мелочь, - говорит мне Анюта.

– Да взял, но тут и монетного двора не хватит, - пытаюсь отшутиться я.

И тут вдруг длинноволосый седой старик, понуро склонив предо мной голову, говорит:

– От тебя не возьму. Ты убиенный, хлебнул лиха.

Зато девчушка, сидящая с ним рядом, вся в лохмотьях потянула ко мне ручку:

– Дай мне, дяденька, копеечку.

Я сыпанул ей горсть и та, мельком пересчитав их, сунула себе за пазуху, и сердце мое сжалось от боли.

– Пойдем, Гаврюш, - вдруг нашлась моя Анюта. – Господи, как ты побледнел.

– Да так мне что-то показалось, - сказал я и торопливо шагнул вперед – мне не хватало воздуха. Господи, так это же старик Рерих с моей дочерью! – вдруг осенило меня. И в следующую секунду я вернулся назад – но ни старика, ни девчушки не нашел. То есть все были на месте, но как и прежде - на одно лицо.

– Ну, что с тобой случилось, Гавр? Тебе плохо? Чего мечешься?

– Нет, еще не знаю… Кажется я встретил своего сослуживца, - торопливо сказал я. – Он был здесь. Я его видел.

– А может тебе показалось? В нищих?

– Может быть… показалось…

Здесь же в зале Храма Анюта купила свечи. Часть мне и мы пошли к иконостасу. В храме людей оказалось не так много. Мы зажигаем свечи, устанавливаем перед алтарем. Анюта шепчет:

– Креститься надо и кланяться, когда свечу ставишь.

Тут вдруг из врат царских выходит молодой человек в рясе с большим золотым крестом на груди. Заметив нас, он улыбнулся и шагнул к нам навстречу.

– Доброе здравие, - чуть склонив голову, сказал он.

– Здравствуй, Олесь, - улыбнулась ему Анюта. – Гаврюш, познакомься – это мой школьный товарищ Олесь…

– … В миру, - поправил ее священнослужитель. – А так я отец Олег. – Ну здравствуй, Аннушка. Давненько не приходила. Считай, со смерти мужа.

Тут Анюта очень смутилась, да и отец Олег как-то зарделся и взглянул на меня извиняюще. Я отметил себе, что для отца-батюшки в моем христианском представлении этот Олег был мал росточком, бороденка как у гоголевского дьячка и глазки мелкие со слезинкой. Я проникся к нему скорее жалостью, чем уважением. Возникшую нервную паузу ловко ликвидировала Анюта.

– Познакомься, Олесь – это мой друг Гавриил Алексеевич Апраксин. Капитан. Участник войны в Афганистане.

Я подал отцу Олегу руку.

– Бывший военнослужащий, к сожалению…

– Бывших не бывает, - как-то укрепил меня батюшка. – Жив. Раз Господь оставил, значит на праведные дела. По глазам вижу все у вас хорошо. А то, что храм не забываете – честь вам. Мы однажды забыли дорогу к храму и к чему это привело?!

Тут отец Олег повернулся к алтарю и трижды перекрестился.

– Молюсь я за вас, ребята. – И вдруг наклонился и сказал Анюте на ушко, но так, чтобы и я слышал. – Береги своего мужчину.

И ушел.

– А у батюшки-то глаза мученика, - сказал я ему вслед.
– И взгляд пронизывающий.

– Ты заметил? Ты знаешь, я ему нравилась. Он меня на выпускном вечере даже в щечку поцеловал. Он тогда совсем другим был. Веселым, что ли. Жизнерадостным. Давай, Гавр, помолимся каждый о своем. Загадаем что-нибудь. Ну, я пойду к Божьей Матушке, а ты - к Николаю Угоднику.

Так и сделали. А когда вместе выходили из храма, опять столкнулись с отцом Олегом, в миру Олесем Ярцевичем. Он нам простодушно кивнул.

А сразу за тяжелой массивной дверью Анюта взяла меня под руку. Мы опять шли к воротам, а за ними вольница нищих, и я чувствовал волнение. Впрочем, их стало гораздо меньше и руки они тянули скорее по привычке, чем из нужды. Я поискал глазами Рериха – его не было.

– Берегите своего мужчину, -вслух вырвалось вдруг у меня. – Почему надо меня беречь, Анюта?

– Не знаю, ему виднее, - сказала Анюта. – А что тебе не хочется? Хотя, может он имеет ввиду моего так нелепо погибшего жениха. Наверное, ему показалось, что у тебя нет Ангела-хранителя.

– Может быть, - отозвались вдруг во мне ее слова каким то странным эхом.

– Знаешь, Гаврюша, мне Олеську всегда было жаль, - говорит Анюта, когда мы покидаем пределы храма. Еврейский мальчик из какого-то Белорусского местечка прибился к нас в пятом классе. Есть такие упертые отличники – вот он такой. Математику лучше всех знал, а поступил в МГУ на философский. Со второго курса его забрали в армию. Представляешь, в стройбат. Там его били, издевались, даже говорят, изнасиловали. Его комиссовали. В университет не вернулся. Один он у матери. Отец от чего-то там умер. Что-то у Олеся с психикой вышло, долго лечился. А потом пошел прислужником в храм. А следом духовная семинария. Теперь он даже чин какой-то имеет. Ему иногда доверяют вести службы. Поет, заслушаешься. Вот такая судьба. Кстати, когда я пошла к нему поговорить насчет венчания со своим прежним, у него в глазах вдруг слезы появились. Он сказал: