Дыра

Потом Квакин собрал свой Совет Четырех, и сказал:

– Надо изъять барахло на подати. Пошарить по деревням. По всяким местным богачам. Подумайте, как это сделать внезапно и тайно, чтобы попрятать не успели.

– Квакин, - сказал на это Пинок, - ты же вроде хотел совершенствовать рыночные отношения. Реформировать банковское дело на здоровой основе... Как в это вписывается военный коммунизм?

Квакин перестал маячить за спинами сидящих за столом соратников, поставил на стол кружку с ананасовым соком и сказал:

– Военный коммунизм никуда не вписывается. Вообще. Это просто средство оттянуть конец света. Конец света светит нам неизбежно, потому что в делах и так бардак и развал, люди и так жрут через раз, да еще эта гребаная песчаная буря... Кто-нибудь из вас собирается заняться уничтожением лишних эгриботов, которым теперь не хватит земли, как это здесь принято? И я не собираюсь. Я собираюсь уменьшить местное население, создав армию и уведя ее на фиг отсюда - туда, где она сможет заработать... Рыночные отношения - это обмен. Но здесь ни у кого ничего нет, кроме кучки бандитов, которым не с кем меняться, потому что все они наворовали одно и то же. Рыночные отношения - это, блин, роскошь для общества! Они требуют богатства - или в карманах, или хотя бы в природе, чтобы было, к чему труд приложить. Пирамида - устойчивая вещь. Но пирамида, стоящая на верхушке, сама нормально не встанет. Она фигакнется на бок, и будет так валяться, пока ее не растащат по камешку! Если естественность уже нарушена, возможно только ручное управление. Это неправильно. Но кто вам, блин, сказал, что общество всегда может жить правильно? Если каждый человек живет неправильно, если он болт бьет на все, кроме своей лени и жадности - как это общество может в целом быть правильным? У него два пути. Первый - развалиться: одни вымрут, другие сбегут, третьи одичают. Второй: явится великий вождь, и будет рулить. Тут возможны варианты... Будет у ни рыночное общество. Уйдет армия, остальные получат назад хоть немного у них награбленного, чтобы было, что на что поменять, было чем заплатить за труд - тогда и будет. Они тут дорыночились до того, что у одних - все, а у других - ничего. От такой беды два средства - наган да ксива...

Посовещались, и решили вот что.

Для начала истребить хапуг - слишком много жрут.

Далее, вывезти из деревень еды для снабжения армии, а на самом деле сделать эту еду королевской податью. Армию же кормить из того, что собрано в городе.

Конфисковать всю медную мелочь и включить ее в подать, а вместо нее раздать ассигнации с подписью Квакина - кваки. Одна монета - один квак. На это умный Пинок напомнил о судьбе доллара посте отмены золотого эквивалента.

– Пинок, - сказал Квакин, - это фигня. Я же говорю: про правильное - забудь! Здесь все неправильно! И можно только стараться уклониться от полного писца - хотя бы ценой все новых и новых неправильностей. Ну не годятся местные для правильной жизни!

Пинок подумал, и соласился.

И предложил один пункт от себя. А именно: в качестве подати телками в королевство отправится городской бордель. В полном составе. Чтобы дать место свежим кадрам и доход голодающей деревне. Потому что хотя не каждая свинарка может управлять государством, это уж должна уметь каждая.

– То есть, нынешний состав городского борделя ты уже перетрахал, - уточнил Квакин.

Пинок с неподдельной гордостью кивнул:

– В здоровом теле - здоровый дух! А почему, ты думаешь, я могу руководить по шестнадцать часов в сутки?

Надо сказать, что на протяжении всего того времени, что пошло со сдачи Чисто-место, охрана и секретарь Квакина постоянно сдерживали натиск несметной орды просителей, повсеместно и ежечастно осаждавшей его. Секретарь, местный чиновник из не самых тупых, организовал несколько очередей этих просителей, в зависимости от важности просьб. Классификацию просьб по важности составил для него Квакин. После рабочего дня он обычно читал несолько десятков просительных обращений. В девяти случаях из десяти оказывалось, что под видом важного дела проситель клянчит что-то для себя или доносит на врага. Народ быстро узнал, что терроризм, малолентних и печки Квакин не рассматривает в принципе, и стали писать про заговоры. Уж заговоры ему точно должны быть интересны! С чего бы ни начиналось письмо, завершалось оно почти всегда одинаково - заговором. Когда Квакин внес в списки неподваемого ему для рассмотрения и заговоры, жить ему стало заметно легче.

Но однажды попалось письмо, которое заинтересовало его.

Человек, подписавшийся как Кладовой, просил его оградить от вандализма и разграбления некое хранилище редкостей. Письмо состояло из трех строк. Но оно заинтересовало Квакина так, как ни одно описание готовящегося против него заговора, даже поначалу.

Значит, здесь все-таки есть что-то еще, кроме сутяжничества, доносов и заботы о климате?

Квакин тотчас вызывал секретаря, и попросил немедленно разыскать подателя письма. Дело было вечером, но на утро у Квакина была назначена куча дел.

Часа через два перед ним стоял человек, которого Квакин сразу узнал.

Нет, он никогда не видел его раньше.

Но это лицо, эти глаза, эта речь не могли принадлежать просто боту. Это был Третий - после Долбилы и Четвертака.

Кладовому на вид было лет шестьдесят - возраст, немалый для местного, даже из элиты. Он был скромно, но неплохо одет. Когда они начали разговор - о том, кто такой пришедший, и в чем суть его просьбы - Квакин внимательно наблюдал за ним. Третий тоже должен был узнать его - и он его, конечно узнал. Квакин совершенно отчетливо заметил, как и когда это произошло. В лице Кладового отразилось удивление а потом - странное, давно не виданное Квакиным чувство, которое он мог назвать только радостью.

Но разумеется, на ходе разговора это взаимное узнавание не отразилось - Квакин понимал, что Кладовой не признает сходства между ними быстро. Долбила был деревенский чувак. Четвертак - начинающий офицер. И тот, и другой наверняка никогда не встречали таких, как они сами, и могли просто не понимать, что отличаются от других. Оба почуствовали доверие к Квакину. Но что тут такого? Бывают люди, не похожие на других. Бывают люди, вызывающие доверие...

Кладовой прожил не свете достаточно долго для того, чтобы понять, что он - не случайность. Он мог встречать подобных себе. И он занимался чем-то таким, что связано с редким и необычным. Он сказал, отчего его род получил такую кличку - от того, что была в нем традици собирать необычные предметы, и припрятывать в кладовке. Род же этот издавна был весьма состоятелен. Кладовой с молодости собирал старые предметы искусства. А это не слишком популярное занятие в нынешние времена... Да, вполне воможно - он мог знать куда больше, чем Долбила или Четвертак о том, кто такие они все.

Но позвольте - предметы искусства? Что именно понимают здесь под этим словом?

Вероято то же, что и везде. Картины. Скульптура. Книги.

Здесь все это есть? Откуда?

Все это очень старое. Самым юным вещам лет пятьсот. Может быть, и тысяча. Но возраст сложно определить. Возраст многих вещей ему неизвестен - нет никаких признаков, по которым его можно узнать.

На это кто-нибудь посягает?

В обычные времена нет. Но сейчас начинаются перемены. Кто знает, что может произойти? Если это будет утрачено, то утрачено навсегда. В городе нет другого хранилища таких вещей.

Можно ли осмотреть это?

Конечно. В любое время.

И сейчас?

Разумеется.

Квакин вскочил со стула, и, взяв охрану, пошел темными улицами за Кладовым.

Кладовой довел Квакина с охраной до дома в богатом кватале, хорошо охряняемом. Кроме того, в обширной прихожей помещался охранник уже частный.

Кладовой взял с какой-то тумбочки подсвечник с семью зажженными свечами, и жестом пригласил Квакина подняться на второй этиж.

Оставив охрану в прихожей, Квакин пошел за Кладовым.

Погремев массивными ключами, Кладовой распахнул перед ним массивную, обитую темным металлом, дверь:

– Прошу вас.

Квакин вошел.

Даже в состоятельных домах Чисто-место преобладали очень небольшие комнатенки, и дом Кладового исключением не был.

Да - вот уж чего не ожидал Квакин увидеть в этом высокопродвинутом городе!

Вся стена напротив забранного решеткой окна представляла собой сплошной стеллаж. И почти весь он был уставлен книгами. И запах был подобающий. Квакин уже принюхался к городской вони, да и генеральная уборка изрядно ее поубавила. В комнате был совершенно особенный запах, которого Квакин не знал. В свете свечей корешки книг казались очень темными; то здесь, то там на них поблескивало золото.