Джулия

— Ну как ты? — спросил он, прижимая ее к себе.

— Этот вопрос я должна задать тебе, мой бедный, мой любимый Гермес! Тебя оклеветали, а не меня. — И она стала покрывать поцелуями его лицо, шею, грудь.

— По крайней мере, они выпустили меня из тюрьмы. Посидев за решеткой, начинаешь понимать, какая это ценность — свобода, — сказал он, лаская ее обнаженные плечи.

Джулия не встречала Гермеса у тюремных ворот. Решение помощника прокурора освободить Корсини оказалось настолько неожиданным, что даже журналисты о нем не пронюхали: ни одного представителя прессы на улице не было. Гермес понимал, что освобождение обвиняемого до суда и свобода — не одно и то же; тем не менее он был рад, потому что надеялся докопаться до истины и восстановить свою поруганную честь.

Джулия приехала к нему сразу же, как только узнала о его освобождении, и они отдались любви, которая бывает особенно сладкой в горькие минуты. Теперь обессиленные и счастливые, они разговаривали вполголоса.

— Что ты будешь делать? — озабоченно спросила она.

— Отдыхать, — шутливо ответил он. — Я уже и забыл, что это такое. Наконец-то я могу распоряжаться своим временем и делать, что заблагорассудится. Ты поможешь мне составить маршрут путешествий, а то я, хоть и объездил весь мир, ничего, кроме залов заседаний, не видел, нет, вру, еще видел аэропорты и номера гостиниц. Так что впереди у меня новая, полная приключений жизнь.

Джулии было больно слушать его беспечную болтовню: хорошо зная своего любовника, она понимала, какая обида прячется за его наигранной веселостью.

— Лучше бы ты злился, ругался, честное слово! Тебе самому было бы легче, — заметила она.

Сколько раз, сталкиваясь с безнадежными, неоперабельными случаями, Гермес готов был взорваться, разнести от отчаяния все вокруг, но какой был в этом смысл? И он держал себя в руках и делал то, что было в его силах.

— Злость и ненависть не могут облегчить жизнь, — ответил Гермес, — они уничтожают человека как самостоятельную личность.

— Но тебя незаконно арестовали!

— Это верно.

— Несправедливо обвинили.

— А это как посмотреть.

Джулия застыла от удивления.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Поставь себя на место несчастного отца. У него не хватает смелости обвинить в смерти своего сына Бога, поэтому он обвиняет меня — я ближе, слабее, уязвимее.

— И обвинение во взяточничестве ты тоже оправдываешь?

— Лживое, грязное обвинение, но тоже объяснимое. Оно исходит от ассистента, которого я при всех оскорбил. Вот он и отомстил мне за это.

— Но как ты можешь его оправдывать, он же врач!

— Врачи тоже люди, — с горечью заметил Гермес и встал с постели.

Да, медицина — всего лишь профессия, ею, как любым другим делом, занимаются плохие и хорошие, умные и дураки, добрые и злые. Вспомнив своих коллег — Моралиста, Скромника, Нахала, Молчуна, Циника, Завистника — как он называл их про себя, — он подумал, что ничто человеческое им не чуждо, а значит, они способны не только на любовь и милосердие, но и на ненависть.

Гермес надел махровый халат и направился к двери.

— Ты куда? — спросила Джулия. — Решил меня бросить?

— Есть хочется, — улыбнулся он. — Скоро вернусь с добычей. А может, составишь мне компанию и отправишься со мной в кухню на разведку?

Служанка Эрсилия деликатно удалилась перед приходом Джулии, поэтому они сами приготовили себе ужин. Потом, прихватив с собой вазу с фруктами, они перебрались в гостиную и расположились на диване. Настало время поговорить о том, что волновало обоих, но о чем ни Гермес, ни Джулия до сих пор не решались заговорить.

Гермес протянул руку и нежно прикоснулся к ее прооперированной груди. Джулия поспешно отодвинулась на край дивана. После операции с ней что-то произошло, она стала панически бояться прикосновений к больному месту. Это был не только защитный рефлекс, но какой-то особый, почти священный страх, который она сама не могла толком объяснить.

Конечно, думала она, основная функция женской груди — кормление ребенка, но есть и другая не менее важная — сексуальная. Женщина с изуродованной или полностью ампутированной грудью не может любить и быть любима, а значит, становится неполноценной. Эти мрачные мысли не отпускали ее после операции, они превратились в навязчивую идею. Пока надо было менять повязки и обрабатывать шов, она покорно ложилась на кушетку в процедурном кабинете и разрешала Гермесу делать все, что положено. Но беспрекословное подчинение Гермесу-врачу не распространялось на Гермеса-мужчину, и, когда она оставалась с ним вдвоем в спальне, ее охватывали страх, смущение, отчаяние.

Возможно, если бы все обошлось одним только хирургическим вмешательством, она смирилась бы с небольшой деформацией груди и со временем перестала бы ее замечать, но назначенный Гермесом курс радиотерапии напоминал ей, что болезнь осталась и живет в ее теле. Как это ни парадоксально звучит, но мысли о болезни, которая могла закончиться для нее смертью, заставляли особенно остро чувствовать радость жизни и ценить самые обычные вещи, на которые здоровый и внимания не обращает. Резкие смены ее настроения можно было сравнить с ощущениями человека, рискнувшего прокатиться на американских горках: то он поднимается вверх, то стремглав летит в пропасть.

Гермес был терпелив с ней. Общий враг, с которым каждый из них боролся по-своему, сблизил их.

Теперь Джулия часто вспоминала, с каким восторгом смотрела на девушек с пышной грудью, — они казались ей воплощением женственности. Когда сестра Изабелла раздевалась перед сном, Джулия сравнивала ее полные налитые груди с едва заметными бугорками под своей ночной рубашкой и безнадежно вздыхала. «Ничего не поделаешь, дорогая сестричка, — говорила Изабелла и двумя руками приподнимала тяжелые груди, словно прикидывала их вес. — Ты слишком худосочна. Такого богатства у тебя никогда не будет, даже не мечтай, хотя, скажу тебе честно, грудь — это главное в женщине».

Конечно, Изабелла была права, большой груди у нее никогда не будет, но Джулия во многом сама виновата: ходит сгорбившись, с опущенными плечами, точно хочет спрятать и без того скромный бюст.

А надо ходить, как Заира — плечи расправлены, грудь вперед… Заира… от нее пахло мускусом и свежескошенной травой, когда она наклонялась над Джулией и сладко втягивала нежными губами ее детские соски. «Вот увидишь, если я немного пососу, твоя грудь начнет расти», — обещала она своим ленивым, чуть хриплым голосом, который временами срывался от волнения.

Джулия испытывала неизъяснимое удовольствие. Потрясенная, она лежала неподвижно, боясь пошевелиться. Молочно-белая грудь Заиры нависала над ней, и Джулия, смутившись, опускала веки. Перед закрытыми глазами начинали пульсировать горячие огненные круги, расцвеченные всеми цветами радуги. Она чувствовала легкое, почти воздушное прикосновение к своему животу, чувствовала, как палец Заиры опускается все ниже, задерживается на покрытом пушком лобке и потом проникает внутрь, отчего у Джулии перехватывает дыхание. «Тебе нравится? — спрашивала Заира. — Скажи, что тебе приятно».