Ее город

— Я не собиралась прибирать к рукам деньги, которые мы должны носильщику.

— Я знаю, — кивнула Чжан Хуа.

— Ну ладно. Тогда у меня от сердца чуть отлегло. — Я достала две купюры по сто юаней и сказала: — Чжан Хуа, я все-таки вынуждена попросить тебя об одолжении.

Чжан Хуа взяла деньги, посмотрела на банкноты и несколько раз бессознательно провела по краю пальцем. Потом наклонилась и сунула в чулок, убедившись, что там нет спущенных петель и деньги не вывалятся, когда она будет крутить педали.

— Прямо сейчас и съезжу.

Она села на велосипед и выпорхнула за ворота ЖК. На ней были ее любимые просторные бриджи с пионами, на толстых ягодицах — настоящая мешанина из лепестков и листиков, которая казалась мне милой, наверное, потому, что я просто привыкла.

Некоторое время я еще сидела на велопарковке в одиночестве, мое сердце постепенно успокаивалось. Дело наконец-то подошло к финалу. Не Вэньянь все-таки добилась своего и не заплатила носильщику за работу. Зато я заплатила за себя. Но Не Вэньянь больше не будет думать, что я их предаю. Соседи — не родственники, однако не стоит поступать с ними опрометчиво. Иногда в нашем мире важное дело не требует вмешательства большего, чем приготовление самого простого блюда, но порой камень, который давит на душу, весит полтонны, и скинуть его — настоящее счастье. Война сопротивления японским захватчикам длилась восемь лет, освободительная война — всего три года, но в каждой из них кровь и пот лились рекой, совершались подвиги, достойные песен; в результате мир обновился, и любой человек получил возможность проявить себя, стать важным. В обычные годы каждый день одинаково светел, но окружающие держат камень за пазухой, и сердце разрывается от боли; мелочи выходят на первый план, жизнь истирает в порошок все стремления и гордость, в итоге нас ждут долгие периоды заурядности, но они даже хуже — они требуют от людей особых терпения и стойкости.

Я собиралась было подняться к себе, но тут вернулась Чжан Хуа. Преградив мне путь, она вытащила из своего чулка пятьдесят юаней и сказала:

— С ним все нормально, конечно, чуток пострадал, но его прямо в участке чем-то намазали. Я немного посвоевольничала и отдала ему лишь сто пятьдесят, которые ты должна была за работу. Если по справедливости, то он и так задрал цену, нельзя нарушать договоренность. Кроме того, ты сама далеко не богачка, не надо этой благотворительности. Благотворительность до добра не доведет, вон я сделала доброе дело — и посмотри, куда это меня привело: считай, выстрелила себе самой в ногу!

Я кивнула:

— Хорошо.

— Разгром и правда не носильщик учинил. Подозреваю, что это бригадир. Веришь моим ощущениям?

— Разумеется, верю!

Чжан Хуа снова хитро улыбнулась и спросила:

— Я слышала, ты писательница?

Впервые в жизни мне стало стыдно за любимую профессию — непонятно почему. Чего я стыдилась? Но Чжан Хуа поспешила успокоить меня, тихо сказав:

— Все хорошо, все хорошо, я не буду на каждом углу об этом трепаться.

Я была совершенно ошеломлена: а что не так с писательством? Как будто я шпион, растворившийся среди обычных людей, и Чжан Хуа вывела меня на чистую воду.

В детстве мне посчастливилось родиться первой, и я была вскормлена молодостью, здоровьем, энтузиазмом, любопытством и любознательностью моей матери. Когда мой отец еще работал в правительстве, меня пичкали датским порошковым молоком. Моя подростковая жизнь проходила во время «Культурной революции» — на фоне больших событий и великих идей; я будто витала в облаках, попирая ногами солнце. Я никогда особо не задумывалась о трехразовом питании, потому что могла в любой момент зайти в столовую. Я покинула отчий дом еще до совершеннолетия и успела попробовать несколько из трехсот шестидесяти профессий, однако ни одна из них не стала для меня обыденностью. Я смотрела на мир широко раскрытыми глазами, в груди моей билось дерзкое сердце, и я целыми днями писала и читала. В юности я полагала, что мои тексты никто никогда не опубликует — разве только небо рухнет на землю, а история пойдет вспять. Несправедливость мира ослепляет литераторов.

В конце концов, мне было суждено родиться в новом обществе. Здесь мужчины и женщины равны, всем одинаково приходится хлопотать о повседневных нуждах, рожать и воспитывать детей, в полдень все корпят на полях, орошая землю потом. Все понимают, что каждая крупинка риса на тарелке — это результат тяжелого труда. То, что пропитание приходится зарабатывать в поте лица, — простая истина, горькая, словно хина. Спустя долгие годы в мире постепенно создалась атмосфера неподкупности, и пустота литераторов стала слишком явной, отчего они сами устыдились и раскаялись.

Разве я недостаточно раскаялась? Как-то в юности на собрании я обличила саму себя, сказав, что я мещанка. Вначале это, наверное, было просто самодурством, но позже я и правда стала так себя ощущать; растеряв же свой пыл, решила, что даже мещанка из меня неполноценная. В прошлом, когда выбирали зятя, в первую очередь искали мужчину снисходительного, иначе не стоило за него отдавать свою дочь, ведь семья — это величайшее дело для китайского народа. Это разновидность зрелости. Человек должен повзрослеть, разобраться, что хорошо, а что плохо. Вот и для писателя, который работает над книгой, зрелость — тоже самое важное. Ему следует не просто жить, а понимать, как жить необходимо, нужно обо всем позаботиться — отчетливо прописать и крупные события, и мелкие детали, даже то, что невозможно выразить. Только тогда читатель пропустит написанное через себя. Надо создать такой текст, чтобы он вызывал интерес, а интерес к жизни пробуждается, когда вы начинаете относиться к ней с пиететом, — это старинная китайская истина. Глубокое понимание житейских дел — тоже образованность. Цао Сюэциню удалось написать «Сон в красном тереме»^[65], только когда он упал с облаков^[66], а его герой проникся идеалами буддизма, лишь перестав помышлять о красавицах.

Я думаю, что я все еще очень неубедительна. Я словно сильный ребенок, строящий из себя героя, и будь мое лицо открыто — мир устыдился бы, как будто неприемлемо выставлять недостатки ребенка напоказ. Отношение Чжан Хуа выставило меня именно в таком свете, заставило меня покраснеть, устыдиться и в то же время смутиться.

Так и пролетело лето в нашем ЖК. Наступила осень, а за ней и зима. В самом начале зимы в Ухане не слишком холодно, хотя погода изменилась: воздух стал прохладным. Растения приобрели красно-фиолетовые оттенки, на камелиях появились новые бутоны, все птенцы достигли совершеннолетия, местные дети надели свитера и пальто и стали выглядеть неожиданно взрослыми. Профессор Жао Циндэ наконец подал в суд и, вырезав статью, опубликованную в вечерней газете, вывесил ее на велопарковке, обведя красным маркером. Не Вэньянь снова занервничала; она следила за собой, застегиваясь на все пуговки, потому что ни в коем случае нельзя стать посмешищем и проиграть в сравнении с профессором и его престарелой супругой. На висках Не Вэньянь прибавилось седых волос, лицо заметно порыхлело — оказывается, люди именно так и стареют. Ван Хунту, в отличие от жены, сильно не напрягался, а потому в его внешности не произошло столь значительных перемен.

Сильнее всех нас удивил тот самый старый носильщик. Однажды утром в начале зимы он вдруг нарисовался перед нашими воротами — там, где под козырьком имеется небольшая приступочка. На его коромысле болталась пара корзин, в которых лежали весы и моток пеньковой веревки — привычные инструменты старьевщика. Похоже, старик решил переквалифицироваться. Одет он был в выцветшую от многократных стирок суньятсеновку^[67], на голове — сморщенная старомодная фуражка. Он словно сошел с фотографии исторической хроники — ни дать ни взять сельский кадровый работник времен пятидесятых. Держался старик с достоинством и кардинально отличался от летней версии самого себя. Он сидел на корточках рядом с воротами нашего ЖК и никуда не уходил. Как он вообще осмелился вернуться сюда и собирать здесь старье?! Старик все так же не отличался разговорчивостью, а прочесть его мысли никто не мог.

(9)

Первой старого носильщика заметила Толстушка. Поскольку они были знакомы, она улыбнулась ему, а потом вернулась во двор и принялась подметать площадку, но внезапно вспомнила о нем и помчалась к матери:

— Мама! Мама! Старый носильщик пришел!

Чжан Хуа разжигала горелку. Она отмахнулась от дочери:

— Не болтай ерунды!

— Это не ерунда!

Видя, что мать не принимает ее слова всерьез, она засуетилась и громко, решительно объявила:

— Я узнала старого носильщика!

— Ладно! Ты кого угодно узнаешь, включая председателя Мао.

— Я не узнала председателя Мао. Я узнала старого носильщика — он у ворот, в новой одежде.

Чжан Хуа некогда было отвлекаться, она буркнула:

— Ну и отлично.

Она водрузила котелок на горелку и, глядя на поднимающийся над ним пар, внезапно очнулась. Толстушка сидела прямо на клумбе и все еще злилась. Чжан Хуа подошла к девушке и слегка ее толкнула со словами:

— Я тебе верю. Пойдем посмотрим.