Египетское метро
Шрифт:
***
Был первый час ночи, и Фома только собрался раздеваться, когда в дверь торопливо постучали. На пороге стояла дочь Игоря Сергеевича. Незадолго до этого Фома слышал, как старик дважды громко позвал «Маша!», и удивился тому, что они до сих пор не спят. Соседка была сильно взволнована.
«У вас есть что-то успокоительное?» – быстро спросила она.
Фома покачал головой.
«Ну хорошо, а спиртное?»
Фома закивал.
«Несите. Только быстрее!» – приказала она и вышла.
Через две минуты Фомский стоял в комнате старичка и дочери и держал в одной руке бутылку водки, в другой стакан. В комнате было полутемно; в изголовье кровати, на которой лежал Иван Сергеевич, горел маленький ночничок в виде гриба, накрытый платком. Тело старика сводили медленные длинные судороги: сгибая-разгибая
«Извините, – сухо сказала Маша. – Совсем выпустила из виду, что в доме ничего нет».
«Может быть, вызвать скорую?»
«Не надо».
«А что с ним?»
«Бывает. Обычно к резкой перемене погоды. Последствие травмы... контузия. Налейте немножко».
Она подошла к лампе, сорвала с нее платок и, сдвинув шляпку, осветила стену и весь угол комнаты. Фома налил водки на два пальца. Маша стояла над кроватью и, не отрываясь, смотрела на отца; судороги оставили его и он открыл глаза. Маша протянула руку, и Фома отдал ей стакан. Поддерживая голову отца, она влила в него водку. Старик выпил и повел глазами по комнате. Присутствие Фомы никак не привлекло его внимания. Маша тоже, кажется, забыла о госте; она вытерла отцу рот и, не сводя с него глаз, выпрямилась. Старик негромко, с хрипотцой заговорил:
«Кажется, Франция... нет... да, Франция... Ла-Манш, что ли... доллары... пойдет вниз...»
Маша метнулась к буфету, взяла с него конверт и, вернувшись к кровати, показала отцу.
«Папа, Павлик! Больше месяца ничего! Слышишь?»
Игорь Сергеевич долго смотрел на конверт, потом перевел взгляд на дочь, прикрыл глаза.
«Павлик!» – повторила Маша.
«Все хорошо, – проговорил Игорь Сергеевич. – Был в запое... всё... вышел... пришлет...» – и он умолк.
Маша кивнула, вернулась к буфету и положила на него конверт.
«Спасибо вам, – сказала она, обернувшись к Фоме. – Извините, что побеспокоила».
«Ничего. Я еще не ложился. Спокойной ночи».
И Фома направился к двери.
«У вас есть доллары?» – спросила Маша.
«Да, немного».
«Лучше обменяйте завтра. Он иногда в этом состоянии угадывает. Спокойной ночи».
Когда Фома был уже у двери, Маша его окликнула и быстро подошла.
«Послушайте, – сказала она, – если вдруг это случится с ним, когда меня не будет, вы могли бы помочь? Оно, конечно, и само проходит, но хорошо бы, если б все-таки кто-то был рядом».
«Хорошо, – ответил Фома, – если я что-то замечу...»
«Перед этим им обычно овладевает беспокойство, тревога, и он зовет меня или стучит».
«А что он говорил насчет Франции?» – спросил Фома.
«Понятия не имею. Узнаем. Спокойной ночи».
На третий день после этого ударила настоящая летняя жара, еще через день доллар пополз вниз, а через неделю в проливе Ла-Манш у берегов Франции затонул пассажирский паром.
***
Сыч нашелся, но тут же и потерялся. Соседи видели (Вера была в магазине), как он вбежал к себе и через минут десять пулей вылетел обратно с сумкой через плечо. Вечером Фоме позвонила рыдающая пьяная Вера и сообщила, что исчезли некоторые вещи Сыча и его загранпаспорт. Она предполагает, что Сыч собрался в Египет.
IX
Разбудил глухой стук. Тягин сел. Ну вот, опять к вечеру зачем-то выспался. Он поднял упавшую на пол рукопись, нашёл страницу, на которой его сморило, заложил валявшейся тут же на полу визиткой Филиппа и бросил рукопись на стол. Чувствовал он себя одуревшим, зато полным сил; куда их в таком состоянии и в это время девать – непонятно.
После того как Тверязов из глупого, по мнению Тягина, самодурства не дал высказаться о прочитанном, он резко остыл к роману и вот только сегодня, две недели спустя, одолеваемый отчаянной скукой, снова взял его в руки. Кстати, да – две недели прошло! А со дня приезда и того больше. Так хорошо и бодро всё начиналось, и вот пожалуйста: третья неделя, как он здесь, и всё по-прежнему. Нет, куда там по-прежнему – хуже. Мало того, что реже стали ходить покупатели, так еще каждый следующий был как будто поплоше предыдущего. Позапозавчера явился крепко выпивший и легко, не по сезону одетый – в рубашке навыпуск под распахнутой
курткой – молодой человек из приезжих, который всё хотел посидеть, поговорить, а сегодня пришла полуживая старуха, поддерживаемая под локоть болтливой и кокетливой внучкой. Следующим, через неделю, глядишь, внесут какого-нибудь расслабленного.– Сам не понимаю, – озабоченно говорил Филипп, почесывая в затылке и нетерпеливо топчась на месте (он постоянно куда-то спешил). – Какая-то она у вас заколдованная, что ли. И место лучше не бывает, и состояние хорошее, и цена… Как-то вы попали неудачно. Потерпите еще немного. Чтобы не получилось по закону подлости: уедете, и тут же придется возвращаться. А сейчас знаете как – могут и не впустить следующий раз. Вы, наверное, слишком этого хотите – вот что я вам скажу. Надо расслабиться и не думать, тогда всё само собой получится. Поверьте моему опыту.
А еще Тягин начал полнеть, несмотря на все свои утренние пробежки и упражнения с гантелями.
Посидев, опять было взял рукопись, подержал её в руках и бросил в угол дивана. Странно. Как будто что-то не пускало добить её в один присест. Вяло, от нечего делать он стал об этом думать. Ну, во первых, в последние годы он совсем потерял интерес к художественной литературе и даже как будто разучился ее читать. Во-вторых, как уже было сказано, мешало ему самому неприятное мстительное раздражение, вызванное требованием Тверязова прочесть обязательно до конца, то есть, иными словами, довольно бесцеремонным поторапливанием. Отчасти мешало и опасение, что дальше пойдет хуже. Всё перечисленное, впрочем, лежало на поверхности. Но были и еще какие-то неясные дышащие под спудом мысли, копаться в которых совсем не хотелось. Проще было крикнуть Тверязову в лицо: хочешь что-то сказать – говори, а романы мне нечего подсовывать! И Тягина словно обдало жарким ветром вины, обиды, негодования, чего-то еще… Нет, надо пройтись. Он резко поднялся и стал одеваться.
До сих пор при выходе из дома его сопровождало ощущение, что, толкнув дверь подъезда, он окажется на московской улице. Странно, но вот остатки Одессы слетали с него в Москве в первые же двадцать четыре часа.
Идти ему, как и во все прочие дни, было некуда. Тягин давно, как только уехал, забросил все свои здешние знакомства, и они постепенно, одно за другим поотмирали. Не любил он неожиданных встреч с одесскими знакомыми в Москве, а потому избегал их и в Одессе.
На улице было так же тепло и сыро, как в день приезда. Под глухое и тягучее пенье ревуна он спустился по Карантинному спуску, поднялся по Ланжероновскому, прошелся по мокрому сверкающему бульвару и свернул к Екатерининской площади. Далее Сабанеев мост, Гоголя и Малый переулок, по которому он вышел на Преображенскую. Сыпавшийся сквозь туман неторопливый дождь вдруг зашумел, стал чаще и крупнее. Тягин, ссутулившись, набросил на голову капюшон, и всё, что было у него под ногами – сияющий желтым светом неровный асфальт, несущие мелкий мусор ручьи у бровок и чахлая, но почему-то зеленеющая всю зиму напролет трава под деревьями, – всё сразу как будто увеличилось и обрело неожиданные подробности. Часы на подсвеченной соборной колокольне пробили шесть, и Тягин решил зайти в восстановленный собор, в котором еще ни разу не был. Оставив за спиной темную саморазрушающуюся махину дома Руссова, он пересёк Садовую, и пока шёл по немноголюдному скверу, такое одиночество внезапно навалилось на него, так захотелось в Москву, что он принялся гадать: а как бы он смог выбраться отсюда, если бы в сию же минуту решил уехать. Освещенная фонарями небольшая площадь перед собором в легком тумане выглядела нарядно и уютно, а дальше Коблевская и Толстого уходили в сплошную темень. Увидев табличку «Храм закрыт», Тягин перешел через брусчатку и зашёл в заведение.
Народу в рюмочной было негусто. Тягин взял бокал пива и сел возле окна. У стола в другом углу солировал посетитель лет пятидесяти, худощавый и не по возрасту гибкий. Говорил он, что называется, с огоньком, сопровождая выступление (речь шла о нашествии гуннов) широкими жестами и зорко глядя поверх голов слушателей, как если бы всё то, о чём он рассказывал, происходило у них за спинами. Привлечённый не столько рассказом, сколько энергичной пластикой выступающего, Тягин уже через минуту узнал в нём проводника вагона, в котором ехал. Наконец рассказчик закончил и пошёл к стойке. Тягин, допивая на ходу пиво, направился туда же. Когда они встретились взглядами, Тягин кивнул и сообщил, что ехал в его вагоне в тот самый день. Проводник равнодушно пожал плечами.