Египетское метро
Шрифт:
– Он уже далеко-далеко… – загадочно произнесла хозяйка, увидев его удивленное лицо.
– Он сказал, что он ваш раб, – сказал Тягин весело, но и с опаской.
Майя усмехнулась.
– Он мой друг. И домработник. Есть домработницы, а он домработник. Друг-домработник.
Они ненадолго встретились взглядами. Проводник Иван, кстати, ошибся или что-то напутал: лет ей было не больше двадцати трех; разве что в трауре она выглядела старше. И да: она была чрезвычайно хороша собой.
– Днем здесь, наверное, очень светло… – сказал Тягин, кивнув на окна.
– Да, светло, – улыбаясь, согласилась хозяйка.
– Может быть, выйдем,
– Какие гуляния, вы что! Мне спать пора. Завтра на работу.
– Жаль. Но зато я теперь знаю, где вы живёте.
Она рассмеялась.
– Это, конечно, крупная удача.
– Как знать.
У неё был негромкий легкий смех.
Домой Тягин пошел не сразу, а прилично и с удовольствием побродив по городу. Холодный ясный воздух весело пах бензином и сырой землей. Настроение у Тягина было лучше не придумаешь. Словно прошлись ладонью по запотевшему стеклу – так сразу все стало прозрачно. Подходя к дому, он заглянул в магазин (где-то в районе Старопортофранковской в эту минуту прилично бахнуло), купил вина, но выпил совсем чуть-чуть. О том, чтобы лечь спать, не могло быть и речи. Сидя в углу дивана, Тягин как бы отпустил погулять свои чувства, не так уж часто, в конце концов, он это делал. Раз за разом вспоминалась встреча с Майей у нее дома, но слишком мало еще было впечатлений, нечем было питать фантазию, и потому от бесконечных повторов он довольно скоро устал, а остановиться уже не мог. Чтобы отвлечься, раскрыл роман Тверязова, и всё, что он успел прочесть, пока его не сморил сон, было подогрето и освещено огнём счастливого предчувствия.
XIII
Жара.
7-е июля, около 3-х пополудни.
На термометре уже который день под сорок; ночью ниже 29-ти не опускается. Кондиционера в квартире нет. Водка с грейпфрутовым соком и со льдом – иного спасения мы не видим.
Я протер у себя в комнате мокрой тряпкой пол, после чего мы разделись до трусов и улеглись на него с вышеуказанным напитком. До этого мы выпили по стакану горячего чая, хорошенько вспотели, и вот теперь блаженствуем. Фома, листая роман Сыча, но не «Египетское метро», а другой, время от времени задремывает; я, заложив руки за затылок, бодро смотрю в потолок.
Закашлявшись, Фомин в очередной раз просыпается и раздраженно:
«Что это значит?»
«Что именно?»
«Ну вот это, вот эта музыка!»
«Луи Армстронг, ”Как прекрасен этот мир”».
«Слушай, Фома, если ты еще раз включишь подобную мерзость, я с тобой поругаюсь».
«Ты уже ругаешься. А я ничего не включал – это радио. Они передают что хотят».
«Гадость какая... выключи немедленно!»
«Хорошо».
Щелчок – и Армстронга больше нет.
Фома уже несколько дней живет у меня, скрываясь от Веры. После предполагаемого бегства Сыча в Египет она просто как с цепи сорвалась и мучает Фому звонками днем и ночью.
Вдруг Фома говорит:
«Недавно случайно зашел в кухню, там у Марины работал телевизор (я не смотрю, ты же знаешь), и увидел одного нашего знакомого, не помню как его фамилия: то ли Молотков, то ли Гвоздиков... что-то такое, плотницкое... не помню».
«Может быть, Клещёв?»
«Совершенно верно: Клещёв!»
«Ну так! Он теперь депутат».
«Иди ты!»
«Серьезно».
«Надо же. Был у меня один приятель, он говорил, что познакомился с ним на Тверской гауптвахте. Клещёв там рассказывал
сказки».«В каком смысле?»
«В самом прямом. Вообще-то он был старостой по камере. После подъема выносил ведро с нечистотами и плевательницу, наполненную до краев мочой, потому как ведра не хватало: камера была рассчитана на восемь человек, а находилось в ней около двадцати. И еще каждое утро со строевым шагом – для этого он отходил к дальней стене – докладывал дежурному о положении дел на вверенном ему объекте. Так вот, там, в их камере, был такой Серёга, здоровый жлоб, который ждал отправки в Москву в Алешинские казармы, и вот этот Серёга каждый вечер заставлял Клещева рассказывать ему сказки перед сном».
«И какие же сказки он ему рассказывал?»
«А разные, какие помнил: про Колобка, про Красную Шапочку, про “мерзни, мерзни волчий хвост”…»
«Интересно».
«Значит, теперь он депутат?»
«Да».
«Ты посмотри, как люди делают карьеру... И что, имя его звучит?»
«Еще как».
Мы засыпаем. А проснувшись и выпив хорошую порцию водки с грейпфрутовым соком, Фома неожиданно серьезно, с мрачной задумчивостью произносит:
«Надо помогать людям».
«Хорошо, – говорю я, – когда начинаем?»
«Не знаю... как можно скорее».
***
В определенном состоянии у Фомы напрочь теряется ощущение пространства и времени, и он с трудом понимает происходящее. И это как раз тот самый случай.
Фома опускает нож и спрашивает:
«Где мы?»
Полдень. Мы находимся в каком-то загородном доме у каких-то случайных знакомых, в маленькой комнатке и сдираем ножами со стен старые обои – таково задание, данное нам хозяином.
Я говорю:
«Мы с самого утра сдираем обои. Помогаем людям».
Фома:
«Каким еще людям?!»
«Не знаю. Ты с ними вчера вечером познакомился и вызвался помочь».
Дверь распахивается, влетает какой-то рыжеволосый парень, хватает колун из-под скамьи и, пробегая мимо нас обратно к выходу, угрожающе кричит:
«А вы, пьянь подзаборная, если так будете волынить, получите люлей по полной программе!»
Фома (недоуменно):
«Это он кому сказал?»
«Нам».
«А тут есть другой выход?»
«Только через окно».
«Пошли».
Через пару дней.
Ночь. Полнолуние. Мы с Фомой ловим листы шифера, которые нам торопливо спускают с крыши. Один из листов несильно, но крепко въезжает Фоме в лоб. Фома вытирает пальцами лоб, видит кровь, потом удивленно смотрит на полную луну и наконец обращается ко мне:
«А что мы здесь делаем в такое время?»
«То же, что и в прошлый раз – помогаем людям. Воруем шифер с заброшенной фермы».
«Черт, это переходит всякие границы...»
«Я рад, что ты, наконец, это заметил».
***
Подвал в Н-ском переулке. 24-е июля, 19 часов с минутами.
Фома за последние дни заметно сдал: неряшливость в одежде, многодневная щетина, раздражительность по любому поводу. А кроме того, склонность к замысловатым речам, где часто обрезаны начало и конец, а середина скомкана и не очень внятна. Сдал, по всей видимости, и я. Да, нелегко нам даются поиски проклятого Сыча.
С собой Фома постоянно носит какую-то рассыпающуюся в крошки и бережно завернутую в носовой платок еду, которой со мной никогда не делится, хотя при этом всегда готов взять мне все, чего я ни пожелаю.