Египетское метро
Шрифт:
Итак, мы сидим, выпиваем; Фома что-то поклевывает из своего платка-самобранки; в углу под потолком работает телевизор, на экране какие-то боевые действия.
Фома поднимает голову, долго смотрит на экран, потом говорит:
«Ты знаешь, я всегда объяснял себе все эти войны, вооруженные конфликты, стычки какими-то банальными столкновениями интересов, человеческой склонностью к агрессии, ну и чем-то таким прочим… То есть ничего я, конечно, себе никогда не объяснял, но в общем что-то такое имел в виду. А теперь…»
Фома, низко склонившись, подобрал трясущимися пальцами несколько
«А теперь?»
«А теперь… Ты же знаешь, я всегда был атеистом… но теперь я склонен к признанию существования неких темных и вполне даже бесплотных сил, которые и втягивают людей во всё это дерьмо… да. Это как у Толстого в “Анне Карениной”, где-то там хорошо сказано, что Анна с Вронским и готовы были перестать собачиться и вернуться к прежней своей любови, но некий дух злобы, витавший между ними, всё сильнее стравливал их друг с другом… что в конце концов и не могло не закончится этим жестоким убийством Анны».
«Само-убийством», – поправляю я.
Фома ме-едленно, как будто у него на шее жернов, поднимает на меня взгляд.
«Если бы я хотел сказать “самоубийством”, я бы так и сказал. Но я сказал “убийством”. Впрочем, если тебе хочется считать, что человек, которого двумя руками в спину толкают под поезд, кончает самоубийством – пожалуйста, твое дело. Только я называю это убийством. Уж извини».
Выговорено это было с такой предельно напряженной артикуляцией (с поправкой, конечно, на состояние говорившего) и с таким ударением на «двумя руками в спину», что я, дабы развеять тут же возникшее недоумение, позволил себе заметить (так, просто, чтобы уточнить):
«Есть, кажется, такая статья в уголовном кодексе – доведение до самоубийства. Ты это имеешь в виду?»
«А есть еще такая гадкая черта в людях: прямо-таки ослиное упорство в нежелании слышать, что говорят и все перекручивать на свой лад (в сторону стойки). Девушка, нам еще два по сто, пожалуйста».
Я смущенно умолк, подержал паузу и:
«А все же, извини, в каком смысле: “двумя руками в спину толкают под поезд”?»
Реакция бурная и незамедлительная.
«Да вот в таком!!!»
Фома резко выбрасывает в сторону обе руки и едва не сбивает с ног как раз на свою беду семенящего мимо нас престарелого посетителя; стакан с водкой, который тот бережно нес, летит на пол. Фома тут же встает, извиняется перед старичком и продавщицей, расплачивается за разбитый стакан, берет старичку и нам водку и садится.
Я несколько озадачен. И говорю:
«Фома, извини, конечно, я давно не перечитывал роман, но все-таки, насколько я помню, Анна бросается под поезд сама. То есть даже не насколько я помню – я просто это знаю. Так там написано».
«Вот именно. Написано».
«Тогда о каких толкнувших в спину руках ты говоришь?»
Фома издевательски вертит передо мной руками.
«Вот о таких вот! Обыкновенных мужских руках».
«И чьи же это были руки?»
«Чьи руки? А угадай. Нет? Как сказал бы Порфирий: «как “кто убил?”? Да вы же и убили-с, Алексей Алексеевич… больше некому-с…”»
Беседа наша уже вполне перевалила за грань здравого смысла, да и горячность
Фомы не предвещала ничего хорошего; поэтому я попытался свернуть тему. Мы чокнулись, выпили, и я сказал:«Ладно, Фома, всё, успокойся. Тут у нас явно какое-то недоразумение. Оставим на следующий раз».
«Правильно. Недоразумение. Потому что мы с тобой говорим о двух разных “Аннах Карениных”».
Это, наверное, какая-то новая неизвестная мне степень опьянения, подумал я, когда уже двоится не в глазах, а в памяти или где-то там еще, и спросил:
«Ты имеешь в виду какие-то черновики?»
«Нет, я имею в виду “Анну Каренину” письменную и “Анну Каренину” устную. Ты говоришь о первой, а я о второй».
«Устная “Анна Каренина”?! Что это значит?»
«Это значит, что она передавалась из уст в уста. Ты что, этого не знал?»
«Нет».
«Ну-ну. А еще образованный человек».
«Устная “Анна Каренина”… Первый раз слышу. А кто автор?»
«Автор тот же».
Я смотрю на Фому; он на меня. Лицо у него серьезное, а глаза прищуренные, с хитрецой. Такой, прямо скажем, плебейской гримасы я на его лице никогда прежде не видел. Боже, до чего мы докатились!
«Устная “Анна Каренина”?» – с некоторым демонстративным смирением спрашиваю я.
«Угу».
Я размеренно киваю.
«А! это, наверное, та, которую он яснополянским детишкам рассказывал?»
Неловко качнувшись, я едва не падаю со стула, но вовремя хватаюсь за столешницу. Фома потеснее подбирает под себя локти и наваливается на них; взгляд у него теперь серьезный, я бы даже сказал, строгий, но при этом вполне сумасшедший.
«Напрасно иронизируешь. Как хорошо тебе известно, по еврейскому учению Бог на Синае дал Моисею две Торы – письменную и устную. Вот и Толстой, у которого были еще те представления о собственной персоне, решил сделать нечто похожее, и выдал две “Анны Каренины”: одну опубликовал, а другую, устную, рассказал своим последователям. Они, конечно, снабдили ее своими специфическими толкованиями, комментариями, но это отдельный разговор...»
«Фома, извини что перебиваю, но откуда ты взял эту историю про устную “Анну Каренину”?»
«И историю и саму “Анну Каренину”, правда, в кратком пересказе, я услышал. На то она и устная, – отчеканил Фома. – Девушка, еще два по пятьдесят, пожалуйста!»
«И в ней Алексей Вронский толкает Анну под поезд?»
«Да. Самым натуральным образом».
«Но зачем?!»
«Что ж, давай разберемся с одним из возможных прочтений “Карениной”.
Два по пятьдесят появились как-то очень быстро, и мы выпили, хотя я еще до них заметил, что уже хорошо плыву.
«Повторите, пожалуйста, – сказал Фома еще не успевшей далеко уйти девице и продолжил: – Вспомни эпиграф к роману – “Мне отмщение и аз воздам”, вспомни также перманентное желание нашего зеркала революции все бросить и куда-нибудь бежать… Но сначала вернемся к тому моменту… Спасибо».
Нам опять принесли. Фома еле ворочает языком, но старается держаться.
«…когда Троцкий бросает Анну под поезд…»
«У него был бронепоезд».
«Что?»
«Я говорю, у него был бронепоезд. Он на нем по России рассекал».