Экипажи готовить надо
Шрифт:
"А что? Вниз головой, и - крышка!"
Сделав поворот, тропа побежала молоденьким сосняком, а вскоре выскочила на самую вершину холма. И здесь он увидел ее. Девочка сидела на краю обрыва, обхватив руками колени. Плечи ее вздрагивали. Рядом стоял маленький желтый чемоданчик.
Иван остановился шагах в двадцати, тело сделалось жидким, он прислонился к дереву, не спуская с Пинигиной глаз.
"Псих, - обругал он себя.
– Нервишки, что ли, сдают? Бессонные ночи сказываются, не иначе. Так, пожалуй, сам глупостей наделаю".
Сердце понемногу унималось, в голове перестало гудеть,
Иван сел рядом, помолчал.
– Люда, скажи… он что, ну, Василий Васильевич, и там, в городе, бывает у вас?
Она долго не отвечала, делала какие-то глотательные движения, голова ее при этом жалко дернулась на тонкой шее.
– Да, - наконец получилось у нее.
Иван хотел, чтобы она рассказала все, догадывался, что от этого ей станет легче. Впервые в жизни, может быть, он чувствовал чужую боль, как свою, и знал, что не простит себе, если останется в стороне, если останется безучастным к горю такого слабенького существа.
Постепенно она разговорилась и поведала, как тяжело живется ей на свете. Мать, думая, что ее дочь совсем еще глупая, дает на конфеты или на кино, когда… ну, он приходит. И такая делается ласковая… беги, доченька, конфет купи, девочек угости, в кино с ними сходите. А она же, Люда, все понимает. Но сказать ничего не может. У нее холод какой-то в голове делается, становится страшно. Оттого, что с виду мать ласковая, добрая, как никогда, но и чужая, как никогда… От этого хочется реветь и реветь. И высказать ей все, но как скажешь? Ведь она же… мама, она же должна все-все понимать, все-все!
Вот и делает она, Люда, вид, что рада этим копейкам, будто и вправду маленькая и глупая. Противно это…
А раз приходила… ну, жена Василия Васильевича и так кричала на мать, такие нехорошие слова говорила, так плакала… что она, Люда, убежала из дома и ночевала у подружки.
– Я только думаю, - говорила Мария Стюарт, борясь со слезами, готовыми снова хлынуть.
– Я только думаю, вырасту и так отомщу, так отомщу! Пусть будет просить, чтоб я ее простила, пусть будет просить: Людочка, доченька, прости меня! Но я не прощу, не прощу, не прощу!
– ее опять затрясло.
Долго еще сидели они над обрывом, и вновь, и вновь Ивану надо было находить самые убедительные слова, чтобы успокоить, заверить, что все еще в ее, Людиной, жизни будет хорошо, светло и радостно.
Тихий час уже подходил к концу, когда Иван привел на террасу понурую, с опухшим лицом, Марию Стюарт.
Анна Петровна, открыв двери в обе палаты, похаживала возле них, следя за тишиной.
– Ну, мы же договорились, - шепнул Иван и, подтолкнув Пинигину внутрь, закрыл за ней дверь.
– Едва уложила, - пожаловалась Анна Петровна, кивнув на палату мальчишек.
– Как с ума посходили… Ширяев устроил собрание, изобьем, - говорит, - выродков. Всем отрядом будем бить.
– Ну, избить не изобьют, - возразил Иван, - поколотить слегка пусть поколотят. Тут они без нас управятся…
И вдруг решил, что ему сейчас тоже надо действовать круче. Немедленно.
– Вы уж побудьте еще с отрядом, - сказал он Анне Петровне, - я пойду к этой… кастелянше.
– Зачем?
Что вы хотите делать?– встревожилась пуще прежнего Анна Петровна.
– "Дрожите, лиссабонские купцы…" - усмехнувшись, сказал Иван.
– Иван Ильич, ради бога!
– щеки у Анны Петровны задрожали мелко-мелко.
– Умоляю вас, подумайте, не вмешивайтесь, подумайте!
– Индюк, знаете, думал… - Иван чувствовал, что взвинчен, что его "понесло", что сейчас он способен наломать дров, да так, что потом сто раз покается, и все-таки поделать с собой ничего уж не мог: - Не согласны? Ну, вот, опять вы не согласны…
Махнул рукой и зашагал к административно-хозяйственному корпусу.
Глава 42
Вдоль стен тянулись полки с пачками белья: наволочки, полотенца, простыни; тут же были свалены веревки, рюкзаки, стояли банки с клеем, лежали россыпи карандашей; и пахло всем этим сразу.
– Проходите, проходите, Иван Ильич, - кастелянша Феня Пинигина провела его через склад в дальнюю комнату.
Комната имела одно окно, загороженное с улицы стволами мощных сосен. У окна стояли стол и стулья, у стены - кровать, на стене висело зеркало, один угол комнаты был отгорожен суконным одеялом.
– Садитесь, извините, у меня не прибрано… - хозяйка кое-что свернула, кое-что поправила, впихнула, сдула, убрала чайное блюдце, набитое, как патронами, окурками знакомых "Любительских" папирос.
Иван сел к столу, кастелянша вернулась с пустым блюдцем, поставила его на стол и села на кровать. Туго натянулся при этом цветастый домашний халат на ее бедрах.
– Я к вам насчет вашей дочери…
– Что она там опять?
– кастелянша кокетливо поправила свои светлые волосы.
– Вы меня неправильно поняли. Я о другом. Она мучается, ваша дочь. Я не собираюсь учить вас жизни, а пришел потому, что мне страшно жаль вашу девочку. И меня возмущает, как человека возмущает ваша связь с… - Он кивнул на блюдце.
– Дошло до того, что даже пионеры говорят вашей Люде об этом.
– Ах вон оно что!
– руки ее беспокойно потянули халат на груди, и она слегка покраснела но на секунду-две, не больше. Вот уже вскинула голову и усмехнулась. Ивану стало неприятно оттого, что Мария Стюарт иногда так же вскидывает голову, что внешне она походит на мать.
– Сколько вам лет, интересно?
– спросила его эта женщина.
– Двадцать три?.. И вы что же, все еще… мальчик?
Жар бросился в голову. Иван почувствовал не то чтоб замешательство, нет, но было такое ощущение, будто под ногами исчезла земля…
– Простите, а какое это имеет…
– Да такое!
– перебила она зло.
– Что ничего еще вы в жизни-то не знаете! Не понимаете. Вот если бы вы были мужчиной, взрослым человеком, вы бы подумали, каково женщине одной? Нельзя ей, поняли, одной!
– А как же тогда жены… моряков, например? Полярников? Да как в войну, наконец, ждали по пять лет?
– А, бросьте вы! Не верю я… Все одинаковы!
– с вызовом сказала кастелянша.
– И не приводите мне примеры из кино, из книжек! Там одно, в жизни другое… - И, не давая ему рта раскрыть, наступала: - Это вы, такие, начитаетесь и лезете в учителя. Подумаешь, чистенький! Ну, ангел прямо!