Екклесиаст (рус. и англ.) Илл.Эрнста Неизвестного

...Кто я и кто народ мой?..— вопрошает царь. — ...Странники мы пред Тобою и пришельцы, как и все отцы наши, как тень дни наши на земле, и нет ничего прочного. I Пар 29: 14-15

Это из молитвы царя — не Соломона, а Давида, отца его. Последняя строчка: ...как тень дни наши...— как будто бы взята из «Екклесиаста».

Царь-прихожанин, равный всем в доме молений. Он не Будда Просветленный. Будда тоже царских кровей; от престолонаследия отказался, и его продвижение по пути к Истине — это череда нравственных подвигов. Достигнув Просветления, он становится Учителем. В Когелете ничего героического нет; от земных обязанностей он не отказывается. Он Истину ищет в муках; это тяжелое занятие,но он иначе не может. Но так же ищем Истину все мы, и Когелет — наш соборянин.

Поэму можно рассматривать как сплав трех содержательных фрагментов: исповедального, куда входит и критика чистого желания, рассказ о духовных мытарствах в попытках отыскать истинную цену всему под солнцем;«чисто поэтического», например песнь «Смерть Человека» в конце поэмы; и — проповеднического, по объему самого большого. Проповедь тоже пронизывает беспощадный, напряженный поиск смысла жизни, осмысленного нравственного поведения человека.

Проповедник, постоянно всматриваясь в себя, проницательно размышляя над поступками окружающих, резко чувствует свою особость: ведь он же еще и царь, в силу своего положения отделенный от окружающих; он славит дружбу — и не делит ее ни с кем; несет соборянам мудрость — и сомневается в своей деятельности.

Сложный образ, проявленный не во внешних действиях, которые есть лишь испытания его желаний,а в напряженных духовных поисках и через исповедь.

Можно ли говорить, что этот образ не автобиографичен? Мало того, еще и создан через шестьсот лет после кончины прототипа. Кем же? Наше благоговение перед гипотетическим автором должно было бы еще больше возрасти... если оно еще способно расти. Все равно что Пушкин жил бы через шестьсот лет после кончины Николая I и написал своего «Онегина», изучив эпоху, дворянский и помещичий быт и Петербург той поры по журнальным связкам.

Подумать только, в четвертом веке до новой эры жил гениальный поэт и не оставил о себе никакого следа! А творил, между прочим, в среде,а не в затерянной горной пещере. В среде, где талант, мудрость, образованность высоко почитались. И создал — что же, одну поэму, больше ничего?

Нет.

Кроме того, что Екклесиаст был мудр, он учил еще народ знанию. Он всё испытывал, исследовал, и составил много притчей. Старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно. Еккл 12:9-10

Положим, это позднейшая приписка — но память о себе какую в народе оставил! Приискивал изящные выражения, как и водится у поэтов, прислушивался к говору толпы, заносил в книжечку, сложил много притчей, а главное, что людям-то запомнилось, он все исследовал, испытывал, хотел докопаться до сути всего.

Кстати, любопытно бы задуматься и над этим — кто автор «позднейшей приписки». Анонимный переписчик, живший вскоре после Екклесиаста и пожелавший увековечить память о нем? Это не расходится с нашей концепцией раннего происхождения поэмы. Или — гипотетический сочинитель четвертого века? Который — что же? — сначала «вошел в образ», а потом «приписал»? А может, кто-то, живший после гипотетического автора? Кажется, продолжая рассуждать подобным образом, придем к абсурду.

Жил поэт, создал нечто, совершенно не похожее ни на Исайю, ни на Даниила, ни на кого из пророков, ни на устно бытовавшие легенды (сохраненные для нас составителями Талмуда), шедевр, ценность и красоту которого не мог не понимать, — и отрекся от него! Объясните, почему этого не сделал Иегошуа бен Сира (Иисус сын Сирахов)? Его во всех отношениях замечательное сочинение составлено в духе «Притчей Соломоновых». Почему было бы не приписать его легендарному правителю древности? Насколько известно, обнародовал «Премудрости» не сам Бен Сира, а его внук — тому-то, кажется, еще проще было слукавить! В том-то и дело, что обман был бы немедленно раскрыт и высмеян: средабыла образованная.

И что за поэт такой жил в четвертом веке, о котором ни еврейские, ни греческие источники не поминают? Иосиф Флавий молчит, а историк обстоятельный. Пред нами один из древнейших литературных памятников человечества. Религиозную архаику сымитировать невозможно. «Екклесиаст» обладает законченной, феноменальной и абсолютной непохожестью ни на какое другое произведение мировой словесности.

И все же — буду до конца откровенным — я убежден, что бесспорных свидетельств принадлежности ее Соломону (или другому) найти никогда не удастся. Есть такие творения человеческого духа... Бывают такие прорывы человеческого духа в высшие сферы, когда имя и судьба растворяются в космической мгле... Печать тайны лежит на них. Темная, таинственная поэма. И творец ее растворился во тьме...

Но!

Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме Еккл 1:1

— зачин поэмы. Я предпочитаю верить ему.

Хавэл, хавэлим,— диврей Когелет.

Суета сует,— сказал Екклесиаст.

Изречение это пронизывает поэму, появляясь иногда в неожиданном контексте, но подспудно всегда ожидаемое. Оно создает, как выражаются некоторые исследователи, монотипию поражения и в свое время послужило дополнительным доказательством цельности поэмы, принадлежности ее автору-творцу, а не автору-составителю. Если она собрана из афоризмов и прежде существовавших фрагментов, то как же можно было бы с такой музыкальной силой и безошибочностью пронизать ее суетой?Пора поговорить о ней особо.

Тщета всех усилий

Суе, или всуе, — напрасно, даром, тщетно, попусту, без пользы. Так толкуют словари. В древнерусском есть слово «суи» — пустой, тщетный. Лингвисты связывают его с древнеиндийским и латинским словами, означающими пустоту. В литовском сходное по звучанию слово означает «горсть».

Русский язык хранит пословицы, метко рисующие приверженность нашу земному, временному, скудельному, нескончаемому бегу стремлений, дел и помыслов.

На суету и смерти нет. От суеты не уйдешь, ты — от нее, а уж она на берегу. Суета наперед нас поспевает: не она за нами, а мы за нею.

Хотя суета и тщета синонимичны (все же, оговоримся, не до конца), некоторые переводчики, улавливающие оттенки на языке подлинника, предпочитают второе определение. Но, согласитесь, «тщета тщет» по-русски воспринимается неблагозвучно.

Дело в том, что ни «суета», ни «тщета» не передают того смысла, которым в оригинале обладает «хавэл». Это — если дать развернутое определение — пар изо рта в морозный день. Нечто, чему невозможно представить более полное исчезновение. Тщета хранит в себе след усилия, который может оставаться в памяти. Хавэл — исчезновение, растворение в небытии, как пар на холоду.

Таков итог наших усилий. В том числе и тех, что описаны в 2:4— 9 {посадил себе виноградники... сделал себе водоемы...).Слово «хавэл» не несет в себе оценочной категории и как бы бесстрастно. И вот все исчезнет, как исчезнет само исчезновение.

Французский философ Анре Неер, обратившись к этимологии этого слова, открыл спектр неожиданных ассоциаций, своеобразно обогативших тему исчезновения. Исследователи Библии и до него уже подметили то обстоятельство, что «хавэл» и «Авель» на древнееврейском пишутся одинаково. Впереди придыхательный звук, напоминающий украинское «г», так что совпадают и произношения.