Ельцын в Аду

Повторюсь: внешнее мое явление – всегда иллюзия! Чтобы опозорить святую Кунигунду, я однажды вышел из ее спальни в виде рыцаря. Приняв образ святого Сильвана, я волочился за одной девицею и нарочно дал поймать себя у нее в спальне под кроватью. Фома Кантипратийский видел однажды меня в образе монаха, который с нарочитою непристойностью обнажился, будто бы по естественной нужде. Когда святой окликнул бесстыдника, я тотчас изчез. Тот же Фома жаловался на бесов, которые компрометировали кельнское монашество, устраивая по ночам пляски на пригородных полях и одеваясь для этих балов в свои белые рясы.

Твоего генерального прокурора Скуратова и министра юстиции Ковалева скомпрометировали не кувыркавшиеся с ними путаны, а суккубы, принявшие облик шлюх. «Невинно обвиненные» чиновники зря не догадались на бесов сослаться... И полетели со своих высоких постов!

И, наконец, самое дурацкое представление обо мне и моих слугах. Одна страдающая галлюцинациями дама оделила демонов, на нее нападавших, странным именем «человекоживотных». Полная безвкусица!

– Но все же каковы Вы на самом деле? Красивы или безобразны?
– не побоялся проявить интерес какой-то художник.

– Народная демонология и в Средние века, и сейчас настойчиво желала и желает соединить красоту с понятием добра, а зло воплощает в отталкивающее уродство, либо, в виде снисхождения, презрительно одевает его искаженными формами смешного шутовства. Вообразить Сатану отвратительным требовали ненависть и страх ко мне, которые внушала и которых требовала церковь. Авторы житий, святых, сказочники, поэты, художники и скульпторы усердно тратили вдохновение и силы на изображение меня в самом гнусном виде и иногда преуспевали в сем настолько, что я выходил из терпения, находя, что это уж слишком. За подобный пасквильный портрет я даже столкнул одного художника с лесов, на которых тот работал. К счастью сего паршивца Мадонна, которую он незадолго пред тем написал совершеннейшею красавицей, протянула руку с картины и удержала его в воздухе. Несправедливо!

Знаменитый художник XIV века Спинелло, человек крупного дарования и чрезвычайно живой фантазии, рисовал для церкви Сан-Анжело в своем родном городке Ареццо картину, изображавшую падение ангелов, причем придал Люциферу такой ужасный вид, что сам не выдержал созданного им зрелища. Старику всюду начал представляться я, упрекающий его за безобразие, в котором художник меня изобразил. Постоянная галлюцинация эта так подействовала на Спинелло, что тот заболел. Живописец попробовал искупить свою вину предо мною, придав мне, - первый из художников, - более приличный образ, но опоздал с этим своим покаянием, потому что я не давал ему покоя и замучил-таки бедного галлюцината до смерти.

Вообще-то человекоподобность Дьявола признавали все визионеры, удостоившиеся чести меня лицезреть, но о точной моей наружности, даже о росте, не только каждый из них, но часто один и тот же говорили разно. Святой Антоний видел меня однажды черным гигантом, который головою касался облаков, другой раз – в виде голого негритенка. Манихеи, еретики второй половины III века, приписывали князю тьмы гигантские размеры. Анахореты пустыни Фиваидской встречали главного беса обыкновенно в виде эфиопа, что естественно для белых людей, поселившихся среди чернокожих. В Средние века негр этот перекочевал из Африки в Европу, и таковым видел меня даже святой Фома Аквинат. В русской церковной литературе, а в особенности в старообрядческой, «эфиоп» и «мурин» играют весьма важную роль - настолько, что оба имени, потеряв свое этническое значение, стали нарицательными кличками Дьявола, обратились из эпитетов в синонимы предмета.

Всем этим качествам я обязан не замыслу Творца, а фантазиям людишек! Черный цвет естественно приличен мне как князю тьмы. Исполинский рост я получил по наследству от языческих и библейских гигантов, воплотителей злой, антикультурной силы, враждебной идеям божества и религиозной цивилизации. Титанов греческой мифологии Данте нашел нужным перенести на мучение и в свой христианский ад, хотя последнему, казалось бы, совершенно бесполезна расправа с врагами Иисусом низверженного Зевса. Злая воля в средневековом эпосе всегда воплощается в великана, и колосс этот – либо сам черт, либо сын черта. Дантов Люцифер – гигант, горе подобный. В видении Тундала (XII век) князь демонов, осужденный вечно жариться на раскаленной решетке, имеет, подобно эллинскому колоссу – Гекатонхейру Бриарею, сто рук. Таким же сторуким и стоногим видела Сатану в XIV веке святая Бригитта. Иногда, впрочем, фантазеры воображают меня карликом, в чем проявляется влияние германской мифологии.

Данте дал Люциферу три лица, подражая подобным же средневековым изображениям в виде человека с тремя лицами Троицы небесной. Как обезьяна божества и вечный контраст его, Сатана должен (конечно, по представлению убогих человеческих умишек) изобрести свою собственную дьявольскую черную троицу, пародируя ипостаси и отражая благодать их в карикатуру обратно пропорциональных пороков. Я с тремя лицами изображался много раз в скульптуре, в живописи на стекле, в миниатюрах на манускриптах, с головою, то украшенной венцом, то обезображенной рогами, а в дланях – скипетр, иногда меч, а то и два меча. Такое тринитарное изображение владыки подземного царства гораздо старше и Данте, и художника Джотто, который дал ему место в одной своей фреске. Сатану писали так уже в XI веке. Более того: еще в апокрифическом евангелии от Никодима, памятнике VI века, упоминается «трехглавый» Вельзевул.

По мере того, как в христианском мире рос внутренний страх к Дьяволу, все страшнее воображалась и моя наружность. Понятно, что результаты воображения варьировались – сообразно верованиям той или другой местности и субъективно-художественному темпераменту воображавшего. Самый обычный и частый образ мой – высокий изможденный человек с лицом черным, как сажа, или мертвенно бледным, необыкновенно худой, с горящими глазами навыкате, всею мрачною фигурою своею внушающий ужасное впечатление призрака. Таким не раз описывал меня в XII веке цистерцианский монах Цезарий из Гейстербаха.

Другой мой вид, бесконечно воспроизведенный искусствами, - черный ангел. Лицо у него обгорелое и безобразное, тело сухое и волосатое, крылья – как у летучей мыши, на голове рога – и хорошо, если только пара, а то и больше, нос крючком, длинные острые уши. Для совершенной «красоты» усердствующие придавали мне еще свиные клыки, когти на лапах и ногах, хвост с змеиным жалом или стрелою на конце. Страшные морды, подобные фантастическим маскам на фонтанах, разевали пасти на коленях, локтях, груди, брюхе и, в особенности, на заду; половой орган принимал громадные размеры и безобразно изощренные формы, напоминая бесстыдные карикатуры античного художества. Ноги – иногда козлиные, на память о сатирах языческой древности, либо – одна человеческая, другая лошадиная; ступни то вооружены ястребиными когтями, то – как гусиные лапы. Этот европейский Сатана с рогами и с хвостом получил распространение гораздо более широкое, чем даже, казалось бы, позволяло непосредственное европейское влияние.

Тело Дьявола предполагается человекоподобным, однако оно не тождественно человеческому. В результате своего падения «создание великой красоты», по свидетельству Данте, огрубело и уплотнилось телом, а прелесть лица моего превратилась в позорное безобразие. Та же судьба постигла моих сообщников. Демоны стали чудовищами, в которых человеческое смешано со звериным, и часто второе берет верх над первым. Если бы мы подлежали зоологической классификации, то могли бы составить отдельную семью антропоидов. Таким образом дьяволопоклонников справедливо можно считать зоофилами, то бишь скотоложцами!

Русские бесы – вообще какие-то земноводные люди, подверженные, как и гомо сапиенсы, условиям материальной жизни: они едят, пьют, имеют половое сообщение, родятся и умирают; они безобразные и по наружности скорее похожи на зверей, чем на людей; они, как люди, мыслят и говорят, имеют общественные связи, ибо сознают между собою братство, имеют религию и поклоняются божеству, называемому Сатаною; отличаются от людей тем, что могут принимать различные образы, способность, которой, однако, не лишены безусловно, по народному верованию, и люди – если они колдуны; бесы, кроме того, что они звери по наружности и люди по жизни, еще все как бы чародеи, то есть, все, по природе своей, способны на то, что доступно между людьми только некоторым, обладающим таинственною наукою.