Элеонора Дузе

сом, за сценой, в тесной каморке артистической уборной сидела перед

зеркалом маленькая и хрупкая шестидесятитрехлетняя женщина и,

готовясь к работе, капля по капле собирая свои столь драгоценные си¬

лы, обретала вдохновение. И вот это-то хрупкое, тщедушное создание

безраздельно и неоспоримо властвовало над сотнями других, сидящих

в зале, куда более молодых, здоровых, сильных! И они, эти другие, с

радостью покорялись милой тирании. Как струны исполинского роя¬

ля, публика, находившаяся в зале, отзывалась на некий неразличи¬

мый ухом ультразвук, который долетал из-за кулис. Струны были так

натянуты, что, казалось, мелодия зазвучала еще до того, как пальцы

пианиста коснулись клавишей.

К тому времени, как начали меркнуть огни, тишина в зале стала

такой глубокой, что вы услышали бы, как падает пушинка. С мягким

шелестом поднялся занавес... и этот звук казался тише в этот вечер.

На сцене было несколько актеров. Мелодичные звуки пленительной

итальянской речи хлынули из-за рампы сверкающим каскадом све¬

жей ключевой воды. Я не знаю итальянского, не знало его и большин¬

ство зрителей, но, право же, это не имело никакого значения. Мы слу¬

шали актеров, как прослушивают скучное вступление, и только жда¬

ли появления Дузе. И вот в глубине сцены показалась хрупкая фи¬

гурка, в крестьянском платье, в пестром платочке на голове. Сказать,

что Дузе вышла на сцену, было бы неверно — она появилась, возник¬

ла совсем незаметно и теперь постепенно приближалась. Я сперва да¬

же не сообразил, кто это, покуда запоздавшая волна аплодисментов не

прокатилась по залу. Фигурка остановилась и застыла в неподвижно¬

сти, пока не стихли аплодисменты. Так это Дузе... Я вгляделся в нее.

Боже милостивый! Старуха, совсем старуха! Такая хрупкая и тще¬

душная, что, кажется, ее можно сдуть со сцены с такой же легкостью,

с какой задувают свечу. Бледное, почти прозрачное лицо — прекрас¬

ное, о да, поистине прекрасное, огромные темные глаза, вокруг них

морщины. Как много у нее морщин! Глубокие, резкие, безжалостно

прочерченные прожитыми и выстраданными годами. И она не прячет,

не стыдится их, не пытается скрыть йоД гримом. Даже на бледных

губах нет следов помады. Из-под пестрого платочка выбиваются во¬

лосы — совсем седые, белые, как первозданный снег!

Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-

то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали

мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬

дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬

даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было

сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку

двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;

во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.

Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬

лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий

маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬

шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом

неверии. Свершилось чудо, одно из тех незабываемых чудес, которые

всю жизнь потом служат источником вдохновения. Не успел я огля¬

нуться, как светлая магия гения превратила Дузе, морщинистую, се¬

дую Дузе, в прелестную молодую женщину, полную юного трепета и

сил. Не злато, как это случилось — я ни о чем подобном не подозре¬

вал, пока ие понял вдруг, что перемена произошла. Передо мною бы¬

ла молодая женщина, в самом расцвете первой весны. Вот она сидит

у колыбели младенца — юная мать.

Сюжет пьесы довольно прост. Вот что я запомнил. Молодая жен¬

щина замужем за злобным, жестоким пьяницей. Ее ребенок опасно

занемог. Мать в отчаянии обращается с мольбой к богу. Но у нее нет

ничего, что она могла бы принести в жертву, нет ни гроша, чтобы ку¬

пить свечу и поставить перед алтарем; поэтому за исцеление младен¬

ца она обещает богу единственное сокровище, которым владеет. Это

сокровище — воспоминание; в ее убогой, беспросветной жизни оно

единственное утешение для сердца и ума. Однажды, еще в девушках,

сидя у окна, она увидела красивого юношу, проходившего мимо. Юно¬

ша остановился, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и они

улыбнулись друг другу. Девушка влюбилась с первого взгляда. По

красивый юноша ушел своей дорогой, и она уже никогда его не встре¬

чала. С того дня воспоминание о нем стало самым драгоценным ее

достоянием. И вот его-то несчастная приносит в дар богу! Если бог

пошлет ребенку исцеление, она готова расстаться с милым сердцу

воспоминанием, пикогда больше не думать о юноше. Сцена молитвы

была незабываемой. И хотя сейчас, когда я пишу о пьесе, я не могу

не видеть, что вся эта история незначительна и трудно судить о ней

справедливо,— в тот вечер мольба Дузе была шедевром искусства.

Каждый, конечно, слышал о руках Дузе. Они были прекрасны.

Подчас они напоминали цветы, иной раз — мечи. В них чувствова¬

лась хрупкость и сила, они могли быть нежными, могли быть и жест¬

кими. Дузе пользовалась ими с безыскусной грацией. Ее выразитель¬

ные, чуткие руки каждый миг готовы были передать бесчислепные

оттенки настроения и чувства. А голос? Мне кажется, что более пре¬

красного я никогда не слышал. Он был звучный, мелодичный, полный