Елисейские Поля
Шрифт:
– Люка, что же ты? Иди обедать.
– Сейчас. Подожди. Я готовлю уроки.
Она снова попробовала себе представить Арсения. Но теперь вместо него она видела себя. Растрепанная, на щеке царапина, в старом берете – урод. И руки в черниле. А что туфли у нее на белой подметке, он вряд ли и заметил. Ведь было темно. И она так глупо держалась, ничего не сумела сказать. Только «да» и «нет». Как глухонемая. Слово «глухонемая» показалось самым унизительным и подходящим.
– Как глухонемая, – со злобой повторила она, подошла к зеркалу и показала себе язык. – У, несчастный
– Люка, суп остынет.
– Иду, иду. Не дашь даже задачи решить.
Люка села за стол, разложила салфетку на коленях.
– И что за выдумка девочкам драться? У нас в институте…
– Вы были куклы шелковые в твоем институте.
– Девочкам стыдно драться. И как вы деретесь? Расскажи.
Люка пожала плечами:
– Неинтересно.
– Разве мне может быть неинтересно?
– Просто деремся кулаками, боксируем, стараемся друг другу в зубы побольней заехать. Или под ложечку, хотя это и запрещено.
– Господи, Люка. Неужели серьезно? Как пьяные извозчики.
Люка опять пожала плечами:
– Я же говорила, что тебе неинтересно. Ты не спортивна. Не понимаешь…
После обеда Люка снова в своей комнате. Надо все вспомнить, все подробно.
Люка вздыхает, прижимает руки к груди и видит… Да, действительно видит Арсения. Каждую ресницу, каждую точку на лице, каждый шов на пальто. Он стоит в углу и смотрит на нее блестящими рассеянными глазами, и желтый свет фонаря падает на его серую шляпу…
3
Утром пришло письмо.
Вера писала: «Встречайте в четверг без четверти одиннадцать. Я ужасно рада вернуться в Париж, мамочка, и что медовый месяц кончился. Ах, этот мед».
Четверг – значит завтра.
– Люка, Люка, – кричит Екатерина Львовна, – завтра утром…
Люка вбегает в столовую.
– Верочка приезжает, – с трудом доканчивает Екатерина Львовна, и слезы текут по ее щекам… – Завтра утром…
– Мама, чего ты? Мама.
– Ах, Люка, – всхлипывает Екатерина Львовна, – ты не знаешь. Мне так тяжело без Веры. – Она притягивает к себе Люку. – Только ты меня, моя маленькая, и утешала. Без тебя я бы не могла. Спасибо тебе.
– Нет, мама. Не надо… – Люка прячет красное от стыда лицо на груди матери. Утешение?.. Хорошо от нее утешение. Дома как чужая. Молчит, и днем и ночью об Арсении думает… Нечего сказать, утешение. Бедная мама.
Люка тоже плачет, прижимаясь к матери. Екатерина Львовна целует ее мокрую щеку:
– Добрая моя девочка. Какая я счастливая, у меня такие милые дочери…
Шесть часов. Совсем черно, будто ночь. Люка сонно потягивается. Электричество неприятно желтеет под потолком.
– Надень новое платье, Люка.
Екатерина Львовна с беспокойством осматривает себя в зеркале. Хорошо ли так? Понравится ли Вере? Не было бы ей стыдно за них с Люкой. Приколоть цветок к пальто?..
– Мама, скоро ты? Я готова.
Екатерина Львовна поворачивается:
– Опять ты за свой старый берет. Сними сейчас же. Его давно выбросить пора. А перчатки где?
– Я не ношу.
– Нет, уж
пожалуйста. Вот, возьми мои.Люка неловко натягивает белые замшевые перчатки:
– Такие чистые. Я их замажу.
– Подтяни чулки. Шарф спрячь вовнутрь. Нечего Ринальдо Ринальдини изображать. Ведь ты – девочка.
Наконец выбрались. Надо еще заехать к Вере на квартиру, все ли там благополучно.
Заспанная горничная открывает дверь. Прихожая просторная, и все так нарядно и ново. Не то что у них. Люка ходит из комнаты в комнату, трогает вещи, присаживается на стулья. Вот бы и ей так жить. Вот бы и ей так жить с Арсением…
Екатерина Львовна волнуется:
– Я заказала на завтрак курицу. Верочка, наверное, проголодается с дороги. Переставь фиалки на ночной столик да смотри не разбей вазу. А на сладкое взбитые сливки с каштанами. Как ты думаешь?
На вокзал приехали рано. Екатерина Львовна нетерпеливо шагает по перрону.
– Люка, не прижимай цветов, помнешь. И сейчас же отдай Вере. Не забудь. Это на счастье.
Наконец поезд. Вера выходит из вагона улыбающаяся и нарядная.
– Вот, вот она, – кричит Люка и бежит к сестре.
Вера уже увидела их и, немного отстранив Люку, быстро идет к Екатерине Львовне:
– Мамочка.
Екатерина Львовна обхватывает Верину шею и с почти страдальческой нежностью прижимается губами к Вериной щеке. Верины длинные ресницы дрожат.
Люка смотрит на сестру. Как заговорить с ней? Как заговорить с этой красивой чужой дамой?.. Прежде всего отдать цветы…
Но Вера, оставив Екатерину Львовну, порывисто поворачивается к сестре:
– Люка, – и три раза как-то особенно жадно и крепко целует Люку в губы.
– Ну давай, давай цветы. Спасибо. Какая милая. – Она пристально смотрит на Люку и смеется. – Да ты что краснеешь? Забыла меня? Отвыкла? А я по тебе скучала, цыпленок…
Здороваться с Владимиром Ивановичем проще.
– Здравствуйте, Володя.
– А вы еще вытянулись, Люка. Скоро выше меня будете…
Домой, к Вере, ехали в такси. Люка сидела напротив сестры и близко смотрела ей в лицо. «Изменилась. Нет, такая же. Только еще немного беспокойнее…»
– А бананов на пальмах нет, Люка, – быстро говорила Вера, блестя серыми глазами. – И пальмы оборванные. Ужасно надоедают. И совсем там уже не так чудно. Море как синька. И скучно, гораздо скучнее, чем здесь.
Дома, сняв пальто, снова долго целовались, и Люка, уже не стесняясь, вешалась на шею сестре.
Потом Вера заперлась в ванной с Екатериной Львовной и шепталась с ней там.
Люка напрасно водила ухом взад и вперед по двери, выискивая, где послышнее, ничего нельзя было разобрать за шумом воды.
Завтракали весело.
– Верочка, у тебя усталый вид, – беспокоился Владимир Иванович, – ты бы прилегла.
Вера пожала плечами:
– Ложись сам, если устал.
– Но ты плохо спала в поезде. Я думал…
– Слишком много ты думаешь…
Вера говорила с мужем резко и недовольно, совсем как с Люкой когда-то, но теперь, поворачиваясь к сестре, она ласково улыбалась.