Елки-моталки
Шрифт:
Потеснились. В палатке продолжался какой-то разговор. Пина долго разворачивала мешок и влезала в него, прислушиваясь к спору.
– Ишь ты, "любить своих врагов"! Люби. А меня не заставляй, у меня своя голова. Любить врагов! Хреновина все это...
– Постой, а если у него вера такая? А?
– Вера! Это дура-вера.
– Не-ет, всякую веру надо уважать.
– Уважать? Нет, шалишь! Не всякую! Слышь, Баптист, вот ты говоришь, что у тебя в России и дочка, и сын, и жена, и дом. Так? И вот я тебе становлю вопрос. Будто к тебе в избу лезет зверь. Так? Ты тоже оружию не возьмешь?
–
– Ага! А если бандюга?
– Ссяку.
– Ага! Тут я тебя и съел! А если на Россию, положим, бандюга вроде Гитлера?
– Это другая статья! На том свете, перед богом-то, все...
– Другая статья! На том свете! Дом-то твой не на том свете, а в России стоит! Гриша, слышь?
– Чего?
– отозвался Колотилин.
– Ты служил?
– А как же!
– Родион! А ты?
– Действительную отсаперничал, - отозвался Гуляев.
– А под конец в десанты попал...
– И я служил. А дядя Федя насквозь войну прошел. И Гуцких тоже. И вот, - слышь, Баптист?
– ты думаешь, мне лить свою кровь охота? Дураков нету. Однако гляди, Родион, в случае чего, значит, мы с тобой должны детей этого Баптиста оборонять?
– Выходит, так, - подтвердил Родион.
– А почему?
– Кто их разберет, елки-моталки!
– подзадорил Родион.
– Кто? А мы? Разбере-е-ем, неправда! Я знаю, где тут корень. Просто он стерво, кусок несчастный - думает на чужом хребту в рай въехать.
(Оборонять? Это, конечно, придется в случае чего, но вот и войны нет, а дезертиры есть. Если не работает кто или вполсилы норовит, - значит, он на чужом горбу едет. Все люди зависят друг от друга: труд этих хороших мужиков идет какими-то тайными путями, распределяется и хоть немного, да подкармливает дармоедов. Нет, если б каждый нес свои два пудика, много всем бы народом можно унести!..)
– А я так полагаю, - послышался чей-то насмешливый голос, - что на том свете, если он есть, тоже разберутся и за такую подлость заставят век пожары тушить...
– Пожары!
– Голос был неразборчивым - дядя Федя, видно, совсем засыпал.
– Вот нас подо Ржевом мололо...
– Слышь, Баптист! Значит, ты так и не возьмешь оружию?
– У нас запрет под присягу становиться, - смиренно сказал Баптист.
– "Запрет", - передразнили его.
– Врешь ты все! Кусок свинячий, с-с-сука!
– Тихо!
– предостерег Родион.
– Девчонка тут.
Пине было слышно, как пожарники покашливают, посапывают и шмыгают носами, как ворочаются, тревожа соседей. Должно быть, они чувствовали, что работы с этим пожаром мало, и не берегли силы, хотя знали - Родион все равно подымет их завтра чуть свет.
– Пожары! Пожары еще ничего, - послышался смутный, полусонный голос Неелова.
– На пожарах-то... это... еще туда-сюда...
– Да что же еще хуже?
– вдруг раздался въедливый голос Евксентьевского.
– А тебе тут тоже плохо?
– Крепкий голос, что "ел" Баптиста, нашел другую мишень.
– Правда, мы ваньки и ничего не понимаем, а ты говори о своем, будто мы тебе ровня. А? Говори!
– Ну скажите, сколько вам платят за такую лошадиную работу? презрительно спросил Евксентьевский.
– Сколько ни платят - все наши. А ты, парень, что ни скажешь -
все поперек пуза...– Товарищ Гуляев, вот сколько ты в месяц получаешь?
– гнул свое Евксентьевский.
– Сто двадцать, - сказал Родион.
– И это деньги?!
– Да за прыжок десятку, но разве только в этом дело?.. Вот что давайте-ка спать. Ша!
Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он, видно, вспомнил, что слово Родиона тут закон, замолк. Скоро храп послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял и сцеплял застежки мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила, а Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался к пальцам, ощупывая дешевенькое колечко.
10
Старший следователь. Гуляев, у вас семья есть?
– Мать.
Старший следователь. Она не с вами живет?
– В Казачинском районе.
Старший следователь. Вы сообщили ей?
– Нет.
Старший следователь. С самой весны она ничего не знает?
– Ничего.
Старший следователь. Хорош сынок! Как же это вы мать бросили?
– Почему бросил? У нее там избушка, я ей посылаю. Зимой был. А что поделаешь? Летим другой раз над районом, и я, кажется, без парашюта бы спрыгнул. А сообщить не могу, она и так из-за моей работы переживает...
Утром Родион, разглядывая небо и далекие гольцы, хмурился, а Пина торопилась с завтраком. Бирюзов переглядывался с Родионом. Пожарники почему-то не стали ждать чаю, хотя из-за высоты этих мест вода на костре в момент подымалась ключом.
Все ушли в гору быстро, скоро послышались удары мотыг, и камень посыпался почти к самой воде. Пина не понимала, зачем так спешить - до пожара еще очень далеко, а добить полосу по ручью совсем было пустяковым делом. Она не обратила внимания на то, что долину сверху затягивало синей дымкой, а невидимые канюки кричат надрывно и тоскливо, как перед бедой.
К завтраку полоса была готова. Тут бы радоваться, но пожарники ели торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными своими паузами и как-то невразумительно.
– Отдохнули...
– Отдохнешь!
– А Бирюзов-то думал позверовать.
– Не до баловства.
– Да-а-а. Тут потащит - только держись.
– Труба настоящая.
– А я еще вчера сказал - закат нехороший, розовый.
Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал болтать что-то насчет атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.
– А что же ты молчишь, товарищ Гуляев?
– Родион вздрогнул.
– Поговори, ты же тут начальник!
Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда, к вершине Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:
– Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал - говорил бы да говорил...
(Атомный век? Хм! Пожарный век - другое дело, правда что. Десять лет уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что? Интересно вообще-то, если разобраться. Живешь!.. А у этого мозги совсем набекрень. Не соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить себя, умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто дают понять, что человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему ответил, елки-моталки!.. От слов, правда что, пожары не тухнут.)