Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Шут может издеваться над сильными мира сего и говорить им в лицо всё, что угодно. Именно так ведет себя Шурик Внакидку с Максимом Григорьевичем, который олицетворяет собой советскую власть.

Из перекличек со стихами Высоцкого (помимо образов рецидивиста, карманника и зэка) отметим одинаковые характеристики Шурика и лирического героя: «человек лет уже 50<-ти>» = «Тебе — полвека, друг, а ты еще надеешься!» («Баллада о маленьком человеке») [2368] ^{[2369] [2370] [2371]} ; «считался… баламутом» = «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!» («Ошибка вышла»; черновик /5; 391/); «а он свое горе мыкает» = «Мы вместе горе мыкали — / Все проткнуты иголками» («Гербарий»).

2368

Кстати, и другой авторский двойник — из «Песни про Джеймса Бонда» — тоже назван Высоцким пятидесятилетним: «…он — респектабельный господин, очень симпатичный, лысоватый, седоватый уже, лет пятидесяти, никакой не “супер”» (Ворошиловград, ДК им. Ленина, 25.01.1978; 21 ч.). Артисту Шону Коннери на тот момент действительно было 48 лет. А слова никакой не “супер ” вновь возвращают нас к «Балладе о маленьком человеке» (1973): «Не супермена, не ковбоя, не хавбека, / А просто маленького, просто человека». И далее автор прямо говорит о своем отношении к нему: «Мой симпатичный господин Мак-Кинли» /4; 361/ (а Шона Коннери Высоцкий тоже называл симпатичным).

2369

Живая жизнь: Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. М.: Моек, рабочий, 1988. С. 244 — 245.

2370

«К доктору Герману — поеду»: Вспоминает Герман Баснер / Записала Л. Симакова // Высоцкий: время, наследие, судьба. Киев, 1994. № 16. С. 2.

2371

Золотухин В. Секрет Высоцкого: Дневниковая повесть. М.: Алгоритм, 2000. С. 140 — 141.

Но самое интересное — что даже лагерного надзирателя Максима Григорьевича автор наделяет некоторыми своими чертами:

1) «Да и разве сон это был? Кошмары, да и только. Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из окна громко и внятно…» /6; 190/.

Несколько лет спустя то же самое скажет о себе лирический герой Высоцкого: «Мне снятся крысы, хоботы и черти…» («Две просьбы», 1980).

Можно предположить, что хоботы появились под впечатлением от картин Михаила Шемякина. Как вспоминала Римма Туманова — жена Вадима Туманова: «.. Марина [Влади] развлекает гостей шемякинским альбомом — большой альбом, красивый. <..> Я перевернула еще листа два, а там вообще была какая-то синяя рожа со слоновьим хоботом»72б. Черти же снились Высоцкому еще в песне «Про черта» (1966) и в наброске 1969 года: «Ночью снятся черти мне, / Убежав из ада» («Жизни после смерти нет…»), а затем — в «Моих похоронах», где представали в образе вампиров.

2) «Когда он, назад четыре года, выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его — Герман Абрамович — предупредил честно и по-мужски:

— Глядите! Будете пить — умрете, а так три года гарантия.

А он уже пьет запоями четвертый год и жив, если можно это так назвать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, тот верит, хоть и умный, и врач хороший» /6; 196/.

Речь идет о враче Германе Ефимовиче Баснере, лечившем Высоцкого в марте 1971 года в Центральном госпитале МВД по поводу язвы двенадцатиперстной кишки: «Оформили его — как с язвой. Я вообще-то знал, что язва у него была. И потом, когда провели обследование, выяснилось, что Володя поступил с состоявшимся кровотече-нием»727. А Максиму Григорьевичу Полуэктову сделали операцию, вырезав треть желудка..

Кроме того, слова врача Германа Абрамовича: «Глядите! Будете пить — умрете…», — напоминают дневниковую запись В. Золотухина о Высоцком от 18.09.1974: «Врач вшивать отказывается: “Он не хочет лечиться, в любое время может выпить — и смертельный исход. А мне — тюрьма…”»⁷²8

Далее в романе следует такая фраза: «А помрет Максим Григорьевич только года через три-четыре, как раз накануне свадьбы Тамаркиной с немцем». Именно через такой срок умрет и сам Высоцкий (работа над романом была начата в 1976 году [2372] ^{[2373] [2374]} и продолжалась в 1977-м; однако роман так и не был закончен).

2372

Об этом рассказал Алексей Казаков: «Мне довелось быть свидетелем беседы Ю.В. Трифонова с Владимиром Высоцким, в которой шла речь о прозе легендарного барда. Было это в один из весенних дней 1976 года. Высоцкий заинтересованно расспрашивал Трифонова о персонажах повести “Дом на набережной”, прочитав ее в журнале “Дружба народов”. И вдруг по ходу разговора неожиданно сказал с некоторым смущением, покосившись на стоящую рядом Марину Влади: “А я сейчас тоже пишу роман. .."»{Казаков А. Автографы Юрия Трифонова // Север. Петрозаводск. 2017. № 5–6. С. 68).

2373

Ср. в воспоминаниях бывшего советского отказника: «Злорадствуют ГБшники, ухмыляются наглые лоснящиеся рожи…» {Холмянский Э. Звучание тишины. Иерусалим, 2007. С. 176). А манекены тоже ухмыляются: «И скалят зубы в ухмылке».

2374

Другой рукописный набросок к «Смотринам»: «А я сказал большую речь» (АР-3-64), — несколько лет спустя также получит развитие в «Палаче»: «Накричали речей / Мы за клан палачей».

Таким образом, образ автора в «Романе о девочках» дробится на множество персонажей: в первую очередь, это Сашка Кулешов и Колька Коллега; но также Шурик Внакидку и Максим Григорьевич Полуэктов, и даже (частично) Тамара Полуэктова. Последнее тем более примечательно, что в женском образе автор вывел себя еще в двух произведениях, написанных в это же время: «Притче о Правде» и стихотворении «Здравствуй, “Юность”, это я…» («Баба как баба, и что ее ради радеть?», «“Юность”, мы с тобой поймем: / Ты же тоже баба!»). Сравним, например, реплику Максима Григорьевича о своей дочери Тамаре: «Пропадите вы все — вся ваша семья поганая да блядская» /6; 199/, - с этими двумя произведениями: «Дескать, какая-то Б называется Правдой» /5; 490/, «Колька ржет, зовет за хлев, / Словно с “б”, со мною» /5; 186/.

С подобным дроблением мы уже сталкивались на примере повести «Дельфины и психи», но оно часто наблюдается и в поэтических произведениях, хотя и не в столь явной форме (например, в «Письме с Канатчиковой дачи», где представлен целый букет авторских двойников: параноик; механик; «бывший алкоголик, матерщинник и крамольник»; «контра Рудик Вайнер»; «бывший физик Венцель»; «от наук уставший школьник» и все остальные пациенты психбольницы).

***

В «Палаче» лирический герой проникается любовью к своему палачу: «Мы пили чай, лоснились мы, как на открытке» /5; 475/. Подобное лоснение характерно именно для представителей власти, которые живут в изобилии: «Лицо у них лоснится, / Цедят через губу. / У нас такие лица / Бывают разве что в гробу» («Баллада о манекенах», 1973; черновик — АР-6-157)7³⁰. Об этом лирическому герою известно потому, что он уже оказывался «в гробу» в черновиках «Памятника» (1973), где его после смерти заковали в гранит, стесали острые скулы и сделали «лоснящимся»: «Но поверхность на слепке лоснилась» (АР-6-36), «Я приглажен и в лоск отутюжен» (АР-642; АР-11-122), «Разжирел я и плаваю в сале» (АР-5-135).

Это сало, ассоциирующееся с изобилием власть имущих, упоминается и в черновиках «Смотрин», написанных в том же 1973 году: «А дым воняет над избой / Гусиным салом» /4; 314/. Неудивительно, что и дочь богатого соседа в этой песне выросла «на жирных папиных бахчах» (АР-3-63)7³¹.

И в «Памятнике», и в «Палаче» власть гнет или собирается гнуть лирического героя: «Охромили меня и согнули» = «Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу…»; а он говорит о своем отчаянье: «Мой отчаяньем сорванный голос…» /4; 8/ = «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/.

В «Памятнике» читаем: «Аккуратно меня расчесали» (АР-5-134), — и такая же «аккуратность» царит во владениях палача: «А грязи нет — у нас ковровые дорожки».

В первом случае герой «и обужен, и обескуражен» (АР-5-132), а во втором он скажет: «Я был настолько этим жестом ошарашен…» (АР-16-188).

В черновиках «Памятника» власть хочет заглушить лирического героя, сделав его таким же, как вся советская эстрада: «И приглушен я, и напомажен» (АР-5-132), — что напоминает о «ватной стене», которая поглощает звуки. А в «Палаче» власть будет представлена уже непосредственно в образе стены, о которую разобьет себя герой. Причем приглушенность — как атрибут его врагов — уже упоминалась в песне «Гитара» (1966): «Я слышал вчера — кто-то пел на бульваре, / И голос был тих, приглушен и красив» (АР-4-162). Именно таким голосом обратится к герою и палач: «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены!”».

Помимо того, в «Памятнике» и в «Палаче» лирического героя собираются похоронить тайно: «Не сумел я, как было угодно, — / Шито-крыто» /4; 11/ = «А палач говорит: “Похороним тайком”» /5; 474/. Но и себя он ведет одинаково: «Из беззубой улыбки моей. <…> Я орал в то же время кастратом…» /4; 8/ = «Ирычал, что есть сил, — только зубы не те» /5; 474/, «Я стукнул ртом об угол нар и сплюнул зубы» (АР-16188); «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» = «Когда я об стену разбил лицо и члены / И всё, что только было можно, прохрипел…» (АР-16-190); «Вкруг меня полонезы плясали <…> Мой надорванный воплями голос…» /4; 260/ = «“И можно музыку заказывать при этом, / Чтоб стоны с воплями остались на губах”» /5; 141/; «Накренился я гол, безобразен» = «Я в тот момент был весь кровав, взъярен и страшен» (АР-16-188).

И, наконец, если в «Памятнике» к герою после его смерти подходит гробовщик «с меркой деревянной», то и палач снимает с него мерку, причем при жизни: «Потрогав шею мне легко и осторожно, / Он одобрительно поцокал языком». Да и в «Балладе о вольных стрелках» власти тоже собираются снять мерку с лирического героя и людей, близких ему по духу, чтобы потом их казнить: «Если рыщет за твоею / Головою кто-нибудь, / Чтоб петлей измерить шею / Да потуже затянуть…» (АР-2-156).

Через год после «Памятника» будет написана «Инструкция перед поездкой за рубеж» (1974), также имеющая немало параллелей с «Палачом». Но сначала остановимся на связях «Инструкции» с другими текстами — в первую очередь, с песней «Про личность в штатском» (1965): «А за месяц до вояжа / Инструктаж проходишь даже» = «Инструкция перед поездкой за рубеж»; «А потусторонних связей — / Ни-ни-ни!» = «Опасайся пуще глаза / Ты внебрачных связей там». Инструктор во второй песне назван «бывшим третьим атташе», а атташе при советских посольствах, как правило, и были «личностями в штатском», то есть сотрудниками КГБ.