Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Эти два африканских сафари в значительной степени способствовали развитию мифа Хемингуэя, мифа, который Эрнест сам создавал, несмотря на его отвращение к рекламе. «Не стройте себе иллюзий, – заявил он однажды журналисту, – я не дам вам ничего существенного! Все мои мысли кроются в моих книгах» [52] . Первоначально изобретенный, чтобы держать любопытных на расстоянии от его писательского ремесла, чтобы сохранить интимность работы, его частной жизни, этот образ великого охотника, рыбака, пьянчуги, драчуна и любителя женщин начал занимать слишком много места. Мастер маски и правдивой лжи, Эрнест, возможно, и не представлял себе, что этот фасад станет его главным врагом, что эта карикатура на самого себя постепенно будет удалять его от его единственной цели: писать.

52

D'efense du titre. P.245.

«Он поглядел на Большой канал, который серел на глазах, словно сам Дега написал его в один из своих самых сереньких дней».

За рекой, в тени деревьев (1950)

Глава 7 Зима в Венеции

Палаццо Гритти – Бар «Гарри» – Адриана Иванчич – «За рекой, в тени деревьев» – Торчелло – Хемингуэй и живопись

ХОТЬ ОН ТАМ И СРАВНИТЕЛЬНО мало пожил, для Хемингуэя Венеция и Венето имели особую притягательность. Без сомнений, память о Первой мировой войне стала основой этой эмоциональной и эстетической связи. Мы помним, что именно в Фоссальта, на берегу Пьяве, в нескольких километрах к северу от Венеции, молодой санитар Красного Креста получил свое первое ранение. «Подумать только, – говорит полковник Кантуэлл из его романа «За рекой, в тени деревьев», – целую зиму мы защищали этот город тут, на канале, и ни разу его не видали. А все же это мой город – я воевал за него еще мальчишкой, а теперь, когда мне полвека от роду, они знают, что я за него воевал, и я для них желанный гость». Написав эти строки, Хемингуэй, как обычно, допустил определенную вольность в обращении с фактами, потому что он никогда, строго говоря, не защищал Венецию, но, возможно, далекое и фантастическое наличие этого города представляло для него мощный полюс притяжения. Место его первой физической травмы, Венето, также стало, вместе с Агнес фон Kуровски, местом его первого любовного горя. Война, любовь, насилие, смерть – Венеция и ее окрестности представляли собой для Хемингуэя часть его инициации, его потери невинности. В своем роде эта страна стала немного страной его детства, или конца детства, в любом случае – местом, где Эрнест перестал быть школьником из Оук-Парка, чтобы стать Хемингуэем.

Помимо нескольких мимолетных проездов в 20-х годах с первой женой Хедли, Хемингуэю потребуется почти тридцать лет, чтобы вновь вернуться в Италию, и, если он уже знал Милан и Кортина д’Ампеццо, то лишь в конце осени 1948 года он впервые посетил Венецию. Город, который ему открылся, не имел ничего общего с картинкой с почтовой открытки, каким его часто представляют, говоря иными словами, ничто из венецианской экзотики не зацепило Хемингуэя: «Это не то чтобы живописно. К черту живописное. Это чертовски хорошо, вот и все». Площадь Святого Марка, колокольня и Дворец дожей с «их слишком византийской архитектурой», по-видимому, не пришлись ему по душе. В отличие от книг «И восходит солнце» или «Смерть после полудня» роман «За рекой, в тени деревьев» – это не солнечная книга, это зимний роман, открытый всем ветрам Адриатики, промытый дождем, потому что «камни Венеции не чувствительны к солнцу, – как сказал он Хотчнеру, – и реальную Венецию можно увидеть только зимой» [53] .

53

Hemingway et son univers. P.174.

С 1948 года и до 1954 года, причем всегда в зимний период, Венеция становилась новым «портом приписки» Хемингуэя, местом, где между двумя поездками он мог просто расслабиться и писать в сырой тишине и изысканности Serenissima [54] .

* * *

Имидж, который Хемингуэй сам предлагал в Венеции, несомненно, разочарует поклонников триумфальной мужественности. Здесь нет охоты на львов или гигантскую рыбу-меч, нет мошенников или подпольных баров, а есть скорее какая-то тихая элегантность, честно говоря, почти светская. Уже давно Хемингуэй отказался от маленьких семейных пансионов с деревенским шармом ради больших отелей, как «Ритц», где он селился в каждой из своих поездок в Париж в номере с видом на Вандомскую площадь. В Венеции Эрнест поселился в Гритти, бывшем княжеском дворце, превращенном в роскошный отель, «это было лучшее, если шутливо относиться к лести, чаевым и армии слуг». Слуги там были повсюду, и каждый из них знал маленькие привычки писателя, любившего иметь три подушки на кровати, а также «Кампари», джин «Гордон» или еще лучше – бутылку «Рёдерера Брют» [55] 1942 года. Расположенный на втором этаже, комфортабельно меблированный, номер Хемингуэя был с видом на Большой канал, у которого ему так нравилось отмечать вариации цвета: серо-стальной, серо-желтый, серо-зеленый, бесконечные оттенки серого, напоминавшие ему картины Дега.

54

Serenissima (Светлейшая) – так торжественно называли Венецианскую республику; это название связано с титулом князей и дожей. – Прим. пер.

55

Знаменитое шампанское «Кристалл», созданное в 1876 году специально для императора Александра II, – торговая марка производителя Луи Рёдерера. – Прим. пер.

Эрнест чувствовал себя в Гритти, как у себя дома, до такой степени, что в 1954 году, после обеда, состоявшего из гамбургеров с икрой, он устроил бейсбольный матч прямо в своей комнате. К сожалению, мяч попал в окно и осыпал осколками стекла муниципального советника, проходившего мимо. При выезде из отеля Эрнест, очевидно, предлагал оплатить ущерб. «Ах да, окно! – ответил ему управляющий, как рассказывает Хотчнер. – Никто еще в течение трехсот лет дворца Гритти, насколько нам известно, не играл в бейсбол в его помещениях, и чтобы отпраздновать это событие, синьор Хемингуэй, мы сами вычтем десять процентов из вашего счета». Благодарный Эрнест пригласил управляющего выпить шампанского. «Дирекция Гритти шикарна, – сказал он, выходя из отеля. – Это напомнило мне случай, когда я выстрелил из пистолета прямо в раковину в отеле «Ритц». Они тоже оказались шикарными. Это доказывает, что имеет смысл останавливаться только в самых лучших отелях» [56] .

56

Papa Hemingway. P.126.

Но Венеция заключалась не только в комфорте больших отелей, и Хемингуэй также любил часами бродить «в холодном и жестком свете венецианского утра», чтобы дойти до рынка Риальто и поесть устриц, запивая их водкой. Он пришел туда как-то случайно после того, как заблудился, не считая улицы и мосты, а лишь любуясь домами, «лавками, тратториями и старыми дворцами Венеции. Если любишь Венецию, это отличная игра. Да, это своего рода solitaire ambulante [57] , а выигрываешь радость для глаз и для сердца». Прибыв к Риальто, Хемингуэй, как и полковник Кантуэлл, бродил между прилавков, «вдыхая аромат жареного кофе и разглядывая залитые жиром туши в мясном ряду, словно наслаждался полотнами фламандских мастеров – их имен никто не помнит, но они с непревзойденной точностью изобразили в красках все, что можно застрелить или съесть. Рынок сродни хорошему музею, вроде Прадо или Академии».

57

Бродячий пасьянс (фр.).

Хемингуэй всегда имел способность создавать интимное, делать из города «свой» город, зная его до последнего уголка, как он знал, например, Париж. Так и в Венеции ни один мелкий торговец не был ему чужим, ни один торговец мясом Сан-Даниэле [58] или колбасой alla cacciatora [59] , ни один точильщик ножей или антиквар. «Ах черт, жаль, что я не могу всю жизнь бродить по этому городу, – говорил он устами полковника Кантуэлла. – Всю жизнь». Закончив разведку, Эрнест расположился в баре «Гарри», на Calle Vallaresso, где маэстро Джузеппе Чиприани делал ему «Беллини», составленный из вина просекко и белых персиков, пока его выбор не пал на мартини «secco, molto secco е dopio» [60] . Где бы он ни находился, Хемингуэй всегда хотел найти бар, где он мог бы чувствовать себя как дома, будь то в «Ритце» в Париже, в «Костелло’с» в Нью-Йорке или в «Флоридите» в Гаване.

58

Сан-Даниэле-дель-Фриули – столица итальянского прошутто (сыровяленой свиной ветчины), производимого по строгой технологии. – Прим. пер.

59

Охотничья (ит.).

60

Сухого, очень сухого, большую рюмку (ит.).

Кроме того, в баре «Гарри» Эрнест открыл для себя остров Торчелло, где Чиприани держал небольшой отель, расположенный в нескольких сотнях метров от колокольни, с которой, когда позволяла погода, можно было видеть Фоссальта-ди-Пьяве. Эрнест останавливался там несколько раз, в том числе в ноябре 1948 года, когда его жена Мэри использовала преимущества последних дней осени, чтобы посетить Болонью, Флоренцию и Сиену. Тихий и почти свободный от туристов, Торчелло предлагал Хемингуэю идеальные условия для возвращения к работе. «Идеальное место? – говорил он одному журналисту в 1946 году. – Это любой уголок мира, если вы можете там спокойно работать» [61] . Работе Эрнест, как обычно, посвящал раннее утро, прежде чем идти охотиться во второй половине дня на перелетных птиц, которых было так много в Торчелло. Охота на водоплавающую дичь для него была страстью на протяжении всей жизни, и о ней он писал много раз. Например, в 1935 году, в статье для журнала «Эсквайр»: «Это первое, что мне вспоминается об утках: свист быстро машущих крыльев, словно звук разрываемого шелка […] Я думаю, все они были созданы для того, чтобы на них охотились, для чего же иначе у них этот шум крыльев, который волнует больше, чем любовь к какой-нибудь стране? Для чего же иначе они созданы такими вкусными и для чего всего вкуснее те из них, у кого полет бесшумный, как у вальдшнепа, бекаса и стрепета? Для чего дан каравайке этот голос, и кто придумал стон кулика, который заменяет шум крыльев и вызывает в человеке катарсис, доступный ему с тех пор, как ружейная охота сменила соколиную? Я думаю, все они созданы для охоты, а некоторые из нас – для того, чтобы на них охотиться, и если это не так, что ж, мы все же не скрыли от вас, что нам по душе это занятие» [62] .

61

D'efense du titre. P.79.

62

En ligne. P.306.

В Венеции Эрнест часто посещал лучшее общество: принцессу Аспазию Греческую, издателей Мондадори, барона Франкетти, с которым он разделял страсть к охоте, и графа Федерико Кехлера. С последним Хемингуэя связывали настоящие дружеские связи, выходившие за рамки просто светского общения. Он ценил его естественную элегантность, шарм, культуру, его эксцентричность и вкус к живописи. Карлос Бейкер [63] рассказывает по этому поводу, что в 1950 году граф Кехлер, большой любитель искусства, продал свою «Альфа-Ромео» и несколько лошадей, чтобы приобрести картины Гойи и Эль Греко для своего дома в Кодройпо, где останавливался Хемингуэй. Keхлер, знавший об интересе Хемингуэя к этим двум художникам, дал своей элегантности дойти до того, что повесил эти картины в его комнате, чтобы он мог наслаждаться ими на досуге по утрам.

63

Hemingway, histoire d’une vie (1899–1936). P.269.

Но своей главной венецианской встречей Хемингуэй был обязан барону Франкетти. Именно у него, во время охоты в Латисине в ноябре 1948 года, он впервые повстречал Адриану Иванчич, молодую венецианскую аристократку всего 18 лет от роду, прелести которой его тут же покорили. В тот день, не переставая, шел дождь, а вечером, пока мужчины пили виски, вспоминая о событиях дня, как это любят делать охотники, Адриана попыталась высушить волосы над огнем в кухне. Адриана, рассказывает Карлос Бейкер, была поражена отношением Хемингуэя, который сожалел, что она в тот день оказалась единственной женщиной, а также «очевидной симпатией, которую он проявил, и рвением, с которым, узнав, что ей нужна расческа, он сломал свою и передал ей половину».

Через несколько дней, вернувшись в Венецию, Хемингуэй, уже называвший ее «девочка моя», пригласил ее в бар «Гарри», и вскоре они стали видеться каждый день. «Поначалу, – пишет Адриана, – я немного скучала в обществе этого пожилого и так много повидавшего человека, который говорил медленно, растягивая слова, так что мне не всегда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему приятно бывать со мною и разговаривать, разговаривать». Вопреки слухам, циркулировавшим затем в городе, Эрнест и Адриана действительно просто разговаривали, и именно поэтому Мэри, которая сначала обиделась на эти отношения, быстро успокоилась и стала поощрять их общение, наблюдая за пользой для мужа от этого невинного прилива сил молодости. «Вы вернули мне способность писать, – можно прочитать в письме Эрнеста Адриане, – и я буду вам за это вечно благодарен. Я смог закончить свою книгу, и я одолжил ваши черты моей героине. Теперь я буду писать еще одну книгу для вас, и она будет самая красивая из всех. Там будет про старика и море» [64] . Героиня, про которую говорит Хемингуэй, это Рената из «За рекой, в тени деревьев», большого венецианского романа Эрнеста, к которому Адриана сделала обложку.

64

Цитируется по: «Hemingway et son univers». P.172.