Эрон

— Эй, держи! — из кабины показалась рука с водочным пузырем, горлышко было заткнуто свинченной бумажкой. Адам подхватил бутылку. — И закусь! — руки снова встретились в воздухе, и в Адамовой ладони оказалась пара кусков черного хлеба со шматком' сала. Взгляд шести живых существ был так тягостен, почти невыносим, что человек Адам глотнул из бутылки не без тайного расчета — он хотел заглушить ранимость… и поперхнулся. На донышке оказался чуть ли не чистый спирт. Только тут корова моргнула первый раз. На глазах человека выступили слезы. Только тут между ним и несчастными наметилось первое взаимопонимание. Овцы тихо вздохнули и позволили себе переступить полусвязанными ножками, на кончиках которых Адам с умилением разглядел уютные черные раздвоенные копытца. Он, конечно, знал — теоретически, — что овцы на ногах имеют копытца, но никогда не видел раньше их так близко и не думал о них с приступом обожания: черные, сплошь костяные, они были удивительно грациозны, даже как бы балеринны, а их точная острая твердость, этот цокающий перестук по доскам, неожиданно приоткрыл Адаму явность заботливой защиты, которой некто — Бог? природа? — наделил живое от насилия. Копытца защищали овечьи ножки от камней на дороге. Белая густая шерсть — от зимнего холода, легкая плотная кость черепа заслоняла от бед мягкий нежный мозг, эту грядку скудного рассудка, откуда вырастали два левкоя, чтобы вдруг распахнуть там, на горизонте свободы, две цветочные чашечки, полные влаги и неяркого чернеющего смысла. Одна из овец сделала осторожный полушаг к человеку и, подняв угольный черный влажный нос, не без страха втянула в узкие ноздри запах пота и спирта. И, пьянеющий от сопричастности к робости столь малой и нищей духом жизни, Адам расценил это вдыхание — как моление об имени. Напружинив чернильные чуткие ушки, овцы кротко ожидали и чаяли от Адама взывания. А вот кролик вдруг опустил глаза, он давно покорился участи, и уже ничего не ждал, только подрагивание ушей выдавало подавленный плач. Адам пытался поддержать его угнетенный дух хотя бы подробной пристальностью разглядывания, господи, кролик был совершенным воплощением любовного вырастания: глаза коричневого камня в розоватых пленочках были с дивной тщательностью оторочены гибкими черными ресничками, мокренький нос был также — с милотой умиления — затенен длиннющими усами, растущими из мягких щечек. Всей тяжестью пушистой рыжеватой груди кролик застенчиво опустился на длинные лапы с узкими коготками. Он явно стеснялся жить и был озабочен своим присутствием в мире, угнетен хлопотами, которые причинил своей страстью к прыжкам, и безропотно принимал ограничения клетки, как несомненную справедливость: я слишком мал, слишком пушист и прыгуч, говорил его стеснительный вид, и уши выдавали страх хоть чем-то обеспокоить. Адам отмечал, что резко и глубоко опьянел, что его внезапная чувствительность взвинчена, и все же… все же от понурого облика кролика у него перехватило горло. С каким дружным пылом прижималась пушинка к пушинке на рыжей грудке! с какой самоотдачей лапы прилегали друг к другу, и это совершенство прилегания и лада приговорили к ножу? чувствуя пристальный взгляд, кролик еще больше потупился, он, конечно, тоже, как овцы, хотел называться, но никогда б не осмелился не то что быть, а даже просто казаться. Адам лихорадочно перебирал имена, пока не остановился на альфе для четырех овец и омеге для забитого кролика. Совершенство их поз, телосложений, ушей, глаз, ресниц, глубина живого дыхания, от края ноздрей до глубины тайны — все взывало к защите. Пытаясь представить их как людей, Адам тут же понял, что перед ним совсем еще дети: пушистая черноносая мокроглазая детвора, неразумная мелюзга молчания, самые малые из малых сих мира.

«Ты это понял?» — спросил его чей-то взгляд.

Адам даже как-то отпрянул, увидев перед собой странное страшноватое лицо с огромными скулами и огромным влажным ртом — лицо некрасивой женщины, — прежде чем не сообразил и не различил сквозь женские черты облик коровы. Корова была грубее, массивнее и не столь неистово нежна и беспомощна, как овны, и все же Адам и в ней различал трепет страдания и смысла. И овцы, и кролик, и корова — с огоньками разума в глазах — хотели одного и того же: научиться не бояться неизвестности и смерти в том числе.

Цок, цок, цок сухой капелью закапали по доскам овечьи копытца.

Я помогу вам! Адам в умалении себя пьяно встал на колени, обнимая овец, а корова свесила голову, пытаясь понять человека. Овцы Ноева ковчега робко обнюхивали упавшего обожателя. Их конфузливый вид дышал небывалым участием. Кролик, вздрогнув, отвернулся, хотя человек давно открыл клетку, он был слишком несмел, чтобы снова попытаться жить, глаза кролика на мокром месте.

Мы хотим пить, блеяли агнцы.

Но напоить не удалось.

Машина подъехала к помосту, где ее уже поджидали огромные бабы с маленькими головками, в фартуках из желтой резины, кто в сапогах, кто в деревянных сандалиях на босу ногу. На Адама, если и обращали внимание, только ради смеха: угу, угу! кажи фи-гу! Откинули борт, первой вывели корову, затем быстро и ловко покидали овец в контейнер на железных пьяных колесиках. Кроликов забыли. Потрясенные агнцы поначалу даже не взблеяли. Адам метнулся было за овцами — две бабы толкали железный короб по рельсам, скользким от жира, и звучно хлопали подошвами. Этот колодочный звук сопровождается пением. Наклонив головы, чернея от натуги и стараясь перекрыть крики четырех овец с переломанными ногами, женщины распевали на два голоса арию царицы ночи из первого акта «Die Zauberflote», «Волшебной флейты» Моцарта; живым взволнованным речитативом двух сопрано: «В тени страданий дни мои проходят». Их дивное пение производило впечатление мрачной, отрешенной от земли, колдовской силы. «О, злодей! «Bosewicht». Помогите! «Ach helft!»

Надо было выбирать. В лице третьей бабы Адаму померещилось больше жалости, и он кинулся обратно к корове. Овцы потерянно заплакали. Уцепившись за повод, Адам предложил бабе денег за спасение от бойни.

— Хорошо, — сразу пропела в ответ она чистым меццо-сопрано, — сейчас мы ее спрячем.

Казалось, бабища разом поняла всю глубину его обожания малых мира сего и правоту истерической жалости, и даже больше — степень собственной вины в происходящем. Это было тем более странно, что глаза бабищи были налиты кровью, бровей у чудовища не было, на руках тускло сверкали кольчужные перчатки на три пальца, а с резины янтарного фартука на бетонный настил вяло капала свежая сукровица. И каждый «кап» заставлял корову всем туловом трепетать от страшных предчувствий.

— Знаю я одно местечко в этом кошмаре, — спрячем так, что ни один живодер не найдет, — добавила баба волнующим речитативом и со всей силы ударила кулаком по электрической кнопке в металлической стене скотоприемного цеха. Адам обнял корову за шею — животное колотило последним смертным ознобом. Из-под железной завесы в чуткие ноздри страшно дуло запахом льющейся крови.

В ответ на удар кулака в необъятной стене прорезалась высокая щель. И двери, сладко повизгивая и посвистывая подшипниками, стали медленно откатывать в стороны, раскрывая вход в глубь забойного цеха. И уже не тишком, а откровенно, с ошеломляющей силой рока в лицо, в нос и ноздри ударило духом живой крови, мокрым чадом и смрадом страстного пекла. Скотина жалобно замычала, вытягивая шею и вздрагивая кожей, по которой застучали капли розоватой измороси.

Баба тем временем, намотав повод на кулачище, кривляясь и подмигивая Адаму — уже тенором! — принялась выпевать выходную арию принца Тамино из все той же «Волшебной флейты», из первого акта: «Ах спасите меня! — ach rettet mich!» высоко и чисто взмывал мужской голос из бабьего рта. В тот момент, когда призывы Тамино достигли самой отчаянной ноты, на прерванной каденции… двери с лязгом распахиваются до конца. О, Боги! Глазам открылась сверкающая электросветом даль адской машины. Сначала Адаму привиделось абсолютно пустое, гулкое прямоугольное помещение с красным от крови, красно-кирпичным лоснистым полом, без окон, с плоско сияющим потолком сплошного дневного света. И только затем пространство с шумом наполнилось механикой умерщвления: балками, баками, шлангами, столами, конвейером, печами, рельсами, цепями, тросами, крюками, и, наконец — отточенными движениями сотен женщин с остро заточенными ножами в правой руке и обязательным точильным камнем в левой. И цель всей этой машинерии пекла и нечеловеческой грации телодвижений была одна — резка живой плоти. Она — плоть — последней открылась взору входящего. Красные ручьи, льющие из вспоротой полости в пенные поддоны с кровью. Груды отрезанных коровьих голов у головорубочных столов. Теплый пар из пещер живота, рассеченного взмахом ножа. Вываливание кишок. Сначала различим только плотский панический хаос да согласные взмахи сотен ножей. Мокрый глаз — ошпаренный ужасом — не различает гибельных деталей. Слышен только грохот цепей под потолком, лязганье крюков, волокущих ободранные туши, слаженное чирканье ножей о точила — мусаты, надрывный металлический визг дисковых пил на головорубочных столах да слаженный женский хор скотобоек, поющих порхающий, дивной красы квинтет трех фей с голосами принца Тамино и птицелова Палагено. Последний издает комическое мычание. Виртуозное пение взлетает к мрачному потолку зала, создавая удивительный эффект легкого парящего звучания. Голоса скотобоек выступают поочередно, взмахи ножей умножают впечатление от музыки, имитация терцета безупречна. С каждым ударом ножа впечатление нарастает. Кольцо сопрано окружает бесчувственное тело Тамино: «да, да, конечно, он так красив, хоть на картинку. Ja, ja! de Wie zum Malen schon!» Каллиграфия сотен ножей ослепляет. — Ei, ei! Wie fein! Пение наполнено светлым мажорным тоном. И только гнетущее шарканье лезвий о мусаты портит впечатление — баба с налитыми глазами первой вступает сапогом на скользкий от жира и крови красно-кирпичный пол ада. За ней — оглушенной сомнамбулой — под сень поющего цеха ступает копытом жертва, последним — шатаясь от музыки, спирта и мороси крови — Адам. Его ноги скользят по отвратительной слизи, он чуть было не падает, если бы не поддержка мощной женской руки.

— Известный всем я птицелов, — начинает игриво вполголоса напевать бабища и с подмигиванием отводит несчастное животное в накопитель — род просторного загона с решетчатыми стенами, где видна только одна-единственная свинья с перебитыми ногами: мраморная сальная туша в темном углу. От запаха свежей крови и пения корову пошатывает, Адам пытается успокоить животное. Тем временем баба-мерзавка начинает с ним грубо заигрывать, подталкивать коленом между ног, пощупывать, руки ее в грязных металлических перчатках на три пальца царапают, передник скрипит резиной, Адам с отвращением отталкивает от себя маленькую злую морду с маленьким кусающим ротиком. Она так крепко сжала его в кольчужных объятиях, что Адам стал задыхаться. Руки бабищи обладали силой атлета.

— Жалость одна для всех! — восклицает живодерка.

— Жалость должна выбирать между слабым и сильным, — пытается возразить он, раздирая злой мокрый ротик пальцами. — И я выбираю слабого.

Она опрокинула его на пол и поставив колено на грудь легко и радостно пропела фрагмент из дуэта Памины и Папагено: кто нежно о любви мечтает…, ее ликующий светлый голос взывал к красоте и чарам ночной луны, к игре света и тени в вечные мучительные прятки наслаждения игрой. Wir leben durch die Lieb’ allein… как тепло и выразительно звучат восходящие колоратуры во второй строфе! Корова, казалось, была безучастна к божественному пению, зато свинья в темном углу ожила и, содрогаясь, начала тяжко ползти, опираясь на короткие передние ножки и с силой подтаскивая полупарализованный зад.

Мы живем только благодаря любви, — виртуозно поет Памина.

Тут пол под ногами задвигался, и Адам заметил, что корова оказалась схваченной стенками малого бункера и начала перемещаться по конвейеру в сторону забойного отсека. Пение оборвалось.

— Жалей! — баба с печальным смехом поставила ему на горло страшный скользкий от сала и крови сапог.

— Что значит жалость к слабому и несчастному, если ты не можешь пожалеть сильного, полюбить отвратительного, расцеловать гадкого?! — продолжает мучить Адама скотобойка.

Оторвав Адамчика от пола, она страшно притиснула лицо Адама к сетке, так, чтобы он все увидел, все! И не посмел не посмотреть! Бункер с бедной коровой ждал своей очереди, а в забойном отсеке, в темном железном боксе видна голова белой лошади. У нее — старое, изношенное лицо, на котором выделяются исступленные от ужаса огромные голубые бериллы чистой воды. Грива несчастной жертвы насилия встает дыбом и парит над мордой, подобно сухому пламени. Перед животным простирается вулканическая панорама живодерни: фонтаны горячей кровищи, гейзеры сукровицы, ныряние и выныривание розовых ножей в мясо, пар, звуки пилы, звонкое лопанье утроб, чавканье силы, слюнная пена. Бабы с ножами наголо слаженно и легко вступают в финал первого акта «Волшебной флейты». Трепетная голосовая ткань — здесь, в аду скотобойни — воссоздает чарующую атмосферу истинной музыки, ту грациозную сцену с хорами жрецов и рабами, в центре которой вращается алмазная ось виртуозной арии принца Тамино с волшебной флейтой в руках: как полон чар волшебный звук…