Эрон

«В груди моей пылает жажда мести», — страстным сопрано запевает скотобойка, закрыв глаза и раскачиваясь словно от сильного ветра. «О, meine Tochter! О, моя дочь!» Ее голос взмывает к небесам забойного цеха. Волосы, шипя, встают дыбом. Три мальчика — красивых, прелестных и мудрых — падают ниц на пол машины для полетов. Они затыкают ушки пальцами. Своенравное стаккато — staccato — царицы, с энергичными квинтовыми скачками и неистовым сверканием молний, заключает в себе демоническую ненависть и парящую злобу, замечает тонкий знаток Моцарта Герман Аберт.

Реакция мага Зарастро немедленна — шагнув из идеальной сферы на спины львов, он спокойно и властно настаивает на евангелии всеобщего альтруизма: Вражда и месть нам чужды! Его пение лучезарно, веер плещущей музыки ослепляет Адама, который пытается прикрыться от мук сияния тенью от сырой рогатой полуголовы. Из пасти львов льет священный огонь. Тихое пламя не опаляет фиалковый бархат цветов между когтей.

— А ты? — спрашивает Адам у мертвенно бледной девушки у электрощита убойного бокса, — ты веришь, что я рогат и меня тоже надо убить, как всех, кого ты убила с утра, с начала рабочей смены?

— Я убиваю их не с утра, а с вечера, вот уже целых семь лет. Сегодня у меня юбилей — ты будешь семимиллионной жертвой. Только не говори, что ты ни в чем не виноват.

— И не собираюсь, наоборот, — я хочу быть именно виноватым, — отвечает принц Тамино, поднимая над головой волшебную флейту, которая грозно и дивно сверкает нал миром моцартианским светом спасения. Сверкая, флейта буквально кровоточит музыкой. «Tamino, Mut» Тамино, мужайся, поет под крышей бойни терцет трех мальчиков. Музыка живодерни пытается с лязгом, звоном и воплями заглушить божественный терцет легкокрылых скотобоек, в едином порыве скрестивших лезвия и мусаты, но тщетно… благодаря поразительному колористическому чувству и тонкому пониманию природы мальчикового терцета именно здесь — в тот момент, когда душа Тамино нуждается в чистом спасении, — с наибольшей убедительностью явлена ясность, просветленность, золотисто-нагая божественность моцартовских сочинений в A-dur. Вокальные голоса реют над головами Адама и коровы с рыбьими глазами убитой рыбы.

— Ты думаешь, — продолжает свой плач девушка-скотобоец, — мой жених знает, что я палач? Никто, ни мать, ни отец, ни братья, ни сестры не знают, где я работаю. Они даже не знают, что я жива. Я даже сплю здесь по ночам, после смены. — Она открывает дверцу железного шкафа, откуда вынуты все полки, на днище постелен тюфяк, брошена грязная подушка и солдатское одеяло. — Вот мой дом. Ума не приложу, как мы будем спать здесь вдвоем? — Памина набирает полную грудь воздуха и глубоким волнующим сопрано изливает свою печальную муку сердца — Nimmer kommt ihr, Wonnestunde; Никогда не вернетесь вы, часы блаженства… из адовых глубин цеха ей вторит незримый оркестр струнных, цепей и ножей. В сопровождении арии господствует монотонно стучащий ритм — словно напоминание о нависшей неотвратимой угрозе, это в сотнях оцепенелых рук латниц снова ожили ножи и мусаты, в их ледяных поцелуях — обещание новой муки.

В бункере появляется новая жертва.

— Bald! Bald! Bald! Скоро! Скоро! Скоро! — гремят раскаты хора жрецов, бредущих сквозь священную рощу на сырой запах бойни.

— Убейте, убейте, убейте меня! — взывает Адам к круговороту крови.

— Разве мясо — хлеб наш насущный? — спрашивает он, оборачиваясь к латнице, которая все это время шла за ним по пятам с открытым ножом, с мрачным пылом палача живодера.

— Среди нас нет убийц, — отвечает преследователь, — мы только персты судьбы и не больше. Разве можно увидеть раны и кровь там, где царят лишь знаки спасения. Не только жизнью, но и смертью щедро наделяет Господь. И все-все будет роздано в свое время. Поэтому твой вопрос о хлебе насущном не ко времени жатвы. Отказаться от мяса — значит увильнуть от ответственности. Без серпа не бывает хлеба. Потому любая мольба здесь бесполезна.

— Значит, никто не убьет меня? — пьяно восклицает Адам, падая ниц перед Зарастро, который, ободряя испытуемого, обнимает его за шею, прижимая к переднику из янтарной резины, на котором цветут алые капли настурций.

Хор жрецов приветствует выдержавшего испытания Тамино. Зарастро сходит со спин ручных львов по языкам священного пламени на луг, затканный маргаритками и алмазами. Встань, ученик! обращается он к человеку. Однако еще не все тучи рассеялись, пение хора слишком серьезно, сотни женщин вздымают вверх окровавленные ножи, с которых мягкий африканский ветер сдувает легкие веера — крови. Но она уже не красит белые хитоны, а катится алой ртутью, замороженной вишней, по волосам, лицам, цветам и гривам и музыке круглым, пронзительным звуком. Моцартианский свет, усмиряет изуверские глубины стихии. Рассеивается красный туман, оседает жемчужной росой алая изморось. Женщины — как одна — заливаются слезами. То, что казалось конвейером ободранных теплых туш, — всего лишь гряда мраморных гор Олимпа на линии горизонта Пелопоннеса. А кровь — шелковый пурпур, застрявший на колючках цветущего шиповника, контуры которого шевелит ветерок романного вымысла. Одна лишь мертвая свинья не желает сдаваться: Vergebens, vergebens, vergebens… Напрасно. Напрасно. Напрасно… — шепчут ее горящие кровью уста да шевелится лезвие ножа, всаженного в глаз от усилий кольчужной руки, которая тоже мертва, но все же не оставляет усилий достать кончиком острия свиной мозг. Гармония меняется на темный, субдоминантный g-moll, с осязаемой наглядностью душа чувствует, как опускаются тени тьмы, как усмиренная бездна готова вот-вот взорваться, но! лаконично страстно вспыхивает моцартианское форте, и в энергичной Модуляции в A-dur совершается, наконец, окончательный взлет к свету, и все собрание: жрецы, латницы, рабы, коровы, овны, скотобойки внезапно озаряются победными лучами неземного сияния. Не ножи, а перст божий настраивает музыка, вливаясь звуками окрыленными в чуткие уши кроткой жертвы, плачущей в бункере.

Свет гаснет.

Die Stunde schlagt. Час бьет.

Только один терцет мальчиков продолжает парить и цвести в поднебесном мраке, объятый величайшим участием. Fuzwahr, ihr Schickal geht uns nah. Право, ее судьба касается нас. Это сказано о жертве. И эти слова рвутся из самых глубин мировой души, где музыка не кончается никогда и где Моцарт совершенно неуязвим.

10. ХРОНОТОП

Край нуля

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос… На смену войне белого цвета аятоллы с голубым мраком людоеда Бокассы и зеленью смертной оливы Платона, yа смену дуэли между черным вторником и желтой пятницей, на смену войне между поддельным суфлером и неподдельной Марлен Дитрих приходит бесконечная серия фрактальных репликаций, играющая корона множества Мандельброта на комплексной плоскости… но, пожалуй, мало кто знает, что наше время — время Мандельброта, и требуется объяснение… Так вот, речь

О Бенуа Мандельброте из компании ИБМ, чей исследовательский центр прописан в американском Йорктаун-Хайтсе вблизи Нью-Йорка. Именно там — в середине восьмидесятых годов — был открыт вид на то, как выглядит мир с божественной высоты. Бенуа Мандельброт — создатель так называемой фрактальной геометрии, оригинальной математической теории форм, имеющих дробную размерность. Вселенная есть не что иное, как чернейшая восьмерка — две овальные бездны, застывшие н касании половинок на фоне чернеющей же вечности. Головка той великой восьмерки раза в три меньше ее основания… множество Мандельброта — таково ее математическое имя — идеально очерчивает и окружает ослепительная белеющая ярчайшая корона; муар творения. Если присмотреться к ней повнимательней, то можно различить, что пылающая ткань короны соткана из мельчайших причудливых драконовых очертаний протуберанцев вроде солнечных, каждый из которых и сам состоит из взрывчиков света и сам же составляет такой же ослепительный взрыв. По мере отдаления от края восьмерки корона постепенно слабеет, гаснет, темнеет, наливается сначала фиолетом, а затем чернеет до тех нор, пока не сливается с жуткой чернотой глубочайшей бездны Ничто. Именно так выглядит множество Бенуа Мандельброта на экране дисплея. Каждый фрагмент фрактальной короны великой восьмерки поддается бесконечному увеличению: в описываемые годы на компьютере ИБМ с микропроцессором 8088 можно было достигнуть увеличения одной и той же фрактальной точки порядка 1 000 000. Такое увеличение намного превышает увеличение, необходимое, например, для того чтобы рассмотреть внутреннюю структуру атомного ядра! Вглядываясь столь страшным натиском увеличения в край любой точки зловещей восьмерки, глаз человека видит бесконечную ажурную игру красоты, бесчисленное множество графических пируэтов и поз материи.

Если взятое в целом полыхание фрактальной короны, мир танцующей плазмы ни на что не похож, то взятый в отдельности любой фрактальный побег причудливо напоминает массу самых очевидных для человека вещей: так симметричны гребешки бегущих волн, так извилиста кайма лесных сосен, особенно в час заката, когда на фоне винно-алого неба отчетливо рисуется каждый завиток обугленной заревом кроны; так фрактальны очертания Европы вокруг Средиземного моря, когда материк впивается в морскую гладь каменным язычком пламени — Италия! — или мраморным приливом Греции, в мельчайшей короне брызг — Эгейские острова! — так типично фрактальную картинку представляет собой таинство падающей на фаянсовую тарелку капли молока, где в пределах нескольких сотых долей секунды сжата серия захватывающих форм рождения зубцов жидкой белой короны изумительной красоты, так фрактален паучок-мизгирь в центре лесной паутины, где перед нами открывается вид на фрактальный фиксоид, который, развиваясь, обрастает семантической массой — в данном случае — ловчей геометрией клейкой паутины… наконец, сам человек? как крыло лютки-дриады, как контур Средиземноморья, как танец хромосом он фракталоподобен, то есть представляет из себя связное дробное множество частей, полных смысла на каждом уровне увеличения, Даже внешне контур человека напоминает космическую восьмерку на ногах, где голова и туловище следуют форме всего мироздания — форме Великой восьмерки Бенуа Мандельброта. Опять же комикуя, волосы, руки, ноги, пальцы и прочие интимности вполне можно прочесть как фрактальные выбросы танцующей материи. Подчеркнем здесь это вечное трагическое стремление побегов свернуться в состояние точки, взлететь и оборваться капелью…

Итак, в середине восьмидесятых годов настало время имени Бенуа Мандельброта.

Вышла из мрака младая с перстами фрактальными Эос… что же рисует нам огненный перст на скрижалях новейшего времени? А рисует палец пурпурной Эос одно и то же: крест на романной плоскости, крест координат. Ее вертикаль — чудесное страшное падение в нулевую точку маленькой, изящной, хрупкой молодой русской женщины Ларисы Савицкой. Она упала с высоты пяти тысяч шестисот метров летом 1985 года, после того как пассажирский самолет АН-24 столкнулся в воздухе с самолетом военным; пассажирский самолет развалился на части и пассажиры — засекреченным числом не меньше тридцати человек — оказались легко выброшенными в солнечную бездну безоблачного голубого неба. Каждый из падающих намертво вцепился пальцами в то, что попалось под руку — был час прохладительных напитков, и большинство летящих держалось за белые пластмассовые стаканчики, откуда сразу вся до капли выплеснулась минеральная вода. Почти все в ужасе падения погибли еще в воздухе от шока, кое-кто долетел до земли — двадцать минут падения! — полуживым и уже там — в нулевой точке касания — превратился в человекоподобный студень. Уцелела одна Савицкая. Сама она не помнит момента удара, она как бы заснула в ужасе конца и очнулась одна, на луговом склоне, среди раскиданных трупов… Мнения специалистов разделились: одни утверждали, что падающая женщина уцелела благодаря тому, что падала вместе с креслом, держась за ручки и будучи пристегнутой, и, мол, кресло спланировало. Другие — что Савицкая впала в транс левитации и, потеряв в весе, спланировала почти к самой земле и реально упала с высоты не более пяти метров, отделавшись ушибами. Но на самом деле молодая хрупкая печальная маленькая женщина уцелела потому, что была подхвачена фрактальной короной бытия — ее жизнь продлилась в даре давания потому, что в будущем ей было отказано в смерти. А сбывающееся будущее — фатально — ни на йоту не уступает настоящему. Ее жизнь продлевалась как судьба присутствия в даре в силу того, что ей дано было пережить свое падение и побыть падающей женщиной.