Это было у моря

Пес резко затормозил машину. До конюшни оставалось не больше мили. Он закурил.

Это было неправильно. Правильным было бы стереть Пташку из своей памяти, дать ей идти своей дорогой, оступаться и наступать на все железяки, что готовит ей ее путь. Неправильно было любить ее. Псы этого мира не имеют права заботиться о пташках. Для них есть шлюхи — в разбросе от супруг сильнейших этого мира до подзаборных падших ангелов. А Пташки живут в золотых клетках и питаются нектаром цветов. У них есть хозяева — которые слушают их пение, любуются их яркой окраской и могут свернуть им нежную шейку, как только им того захочется. У псов нет таких привилегий. Их удел — лежать под дверью хозяев, ждать подачки и выть на луну. Или на золотую клетку. Пташки достаются им только в мертвом виде — в качестве еды.

Но Пес никогда не делал то, что было правильно. Он делал то, что было должно. Сейчас он знал, что нужно отогнать машину на конюшню, ускользнув от Серсеи и компании, наведаться в тот лесок — а дальше будет видно. Он засунул то, что осталось от его пачки сигарет в карман джинсов — там лежала Пташкина железяка. Сжал железяку в кулаке так, что она врезалась в его ладонь до кости.

Если он вернется из леска, то потом напьется до одури, так, чтобы забыть все: пригорок, чужие руки на груди у Пташки, ее побелевшие от страха глаза — на этом бледном лице он видел только ее глаза — и красную молнию пореза, разодравшую бархат ее нежной щеки… Ее взгляд был обращен внутрь себя, она уже была готова сдаться, когда он подъехал… Седьмое пекло, хватит! Когда он выпьет, может, у него найдутся силы, чтобы начать делать, то, что правильно. По крайней мере, по отношению к Пташке.

Пес с ненавистью к себе рванул рычаг переключения передач так, что машина возмущённо подпрыгнула, и нажал на газ. Машина за минуту доехала до конюшни. Он нашел паренька-служащего, кинул ему ключи от машины, зашел погладить Неведомого — зверюга был очень симпатичен Псу своей остервенелостью и лютой тоской в глазах.

Неведомый тоже был никому не нужен. Пес временами ходил сюда перед заходом в винную лавку (благо, все было рядом) и выгуливал непокорную тварь. Служащие были только рады: Неведомый имел скверную привычку кусать всех, кто ему не нравился — а таких было большинство.

Пес приметил зверя во время очередного конного выезда Джоффри. Тот, искренне веря, что Пес не умеет ездить верхом, решил устроить себе и друзьям потеху и затребовал у матери обязательного сопровождения охранником во время конной прогулки. Как же чертовски приятно было его разочаровать! Очень давно, мыкаясь после пансиона от одной работы к другой, лишь бы избежать «заботы» старшего брата, Пес попал на работу в конюшне к отцу одного своего одноклассника. Там он был обязан выгуливать лошадей и через-пень колоду таки научился на них ездить… Но Джоффри все это было неизвестно, поэтому, когда Пес, выбрав самое огромное и злонравное животное во всей конюшне, спокойно проследовал за ним и его компанией, он был сильно удивлен и обескуражен. С тех пор он уже не требовал, чтобы Пес его сопровождал, а тот начал захаживать на конюшню сам.

Солнце вылезло на небо — дымка рассеивалась на глазах. Вдали за полем слышался шум голосов — видимо, компания Серсеи ехала назад. Пес побыстрее пересек его, дошел до кромки леса и шагнул в чащу, скрывающую его от солнечного света и посторонних глаз.

В лесу было прохладнее, чем на выжженном южным солнцем поле. Пес никогда не любил погожих дней — ему казалось, что его уродство на солнце еще очевиднее, и уже не скроешься в тени, особенно если ее нет. Здесь, в лесу, царила вечная мгла. Чаща была словно очерчена от всего остального невидимым барьером, как стенкой аквариума, за которой плескался прозрачный зеленоватый полумрак, оттеняющийся лишь редкими крапинками солнечных лучей, пробившихся сквозь сплетение крон деревьев. Солнечные зайчики там и здесь робко ложились на узловатые, изъеденные какими-то жуками корни, скользили по моховым кочкам и, казалось, только подчеркивали нерушимость царствия лесной мглы.

Пес вышел на большую полянку, казавшуюся особенно яркой после сумрака чащи. Тут, возле старого клена обнаружились Пташкины следы: в мягкой траве у корней дерева валялся снятый ею, видимо, после падения, защитный шлем, и тут же, рядом — замшевые перчатки, заляпанные кровью. Пес, поразмыслив, взял перчатки с собой, а шлем повесил на сучок дерева.

Он пошел дальше. Вот и тот пригорок. На полянке, естественно, — ну не могло же ему так повезти! — никого не было. Валялась только пустая бутылка, судя по запаху, из-под самогона.

Пес было сел на край поваленного дерева — собраться с мыслями и перевести дух (когда он начал приближаться к этому месту, внутри все опять закипело) — но тут же вскочил. В воздухе словно висел призрак Пташкиного страха и страданий. Нет, в пекло, даже курить он тут не станет!

Пес поднялся и, отводя рукой ветви, зашагал в глубь леса — по направлению к пятачку-«Аэродрому».

На пятачке никого не было. Солнце, окончательно разогнав дымку, висело в невыносимо синем небе, раскаляя пыльный пустырь, создавая из него подобие пустыни. Винная лавка, к счастью, была открыта. Местные обитатели не любили солнца — все они, подобно самому Псу, были сумрачными тварями. Казалось, солнце грозило окончательно спалить их высушенную бесконечным алкоголем плоть, в которой не осталось уже ни крови, ни энергии — только агонизирующее желание выжить до следующего стакана.

В лавочке было прохладно, несмотря на отсутствие кондиционера, и витал слабый запах вин, смешанный с ароматом трубочного табака, который употреблял флегматичный хозяин. Здесь время словно остановилось: не было ни малейшего признака современного бытия — никаких телефонов, телевизоров и других способов зомбирования. Хозяин, жуя черенок погасшей трубки, читал вечный потрепанный здоровенный том неизвестного содержания и авторства — порванная когда-то обложка была аккуратно заклеена картоном и оберточной бумагой. Он вскинул глаза на Пса, и, тяжело дыша, ничего не спрашивая, полез в узкую дверцу подвала за спиной. Пес, крутя в пальцах последнюю оставшуюся сигарету, терпеливо ждал.

Сейчас вино, потом магазин — а потом? Идти ему было совершенно некуда. Возвращаться в гостиницу не хотелось — там в своей светлой постели спала Пташка. В таком соседстве — даже через коридор — расслабляться было трудновато, а Пса уже порядком вымотал и опустошил этот денек. Хотелось отключить голову, которая мучила его совершенно неуместными и бесплодными мыслями, доводящими до бешеной дрожи картинками и ощущением собственной беспомощности — это он ненавидел больше всего.

Хозяин, сопя, как бегемот, возвратился с темной, запотевшей бутылью на этот раз не в соломке, а в ее пластиковой имитации. У этой бутыли было одно преимущество — у ее оплетки имелась пластиковая же ручка. Пес заплатил привычную, весьма умеренную цену.

— Обратно бутылку потом принеси, не забудь. Предыдущую-то ты, думается мне, просрал?

— Одну да, другую еще не допил.

— Вот это странно. Обычно у тебя не залеживается.

— Дела были сегодня, весь день.

— И, похоже, невеселые были дела. Выходной — коту под хвост?

— Ладно тебе, дед, еще полдня впереди. Наверстаю.

— Это уж наверное. Про бутыль не забудь.

— Договорились. Если не секрет, что это ты читаешь все время?

— Да какой уж тут секрет. Я не скрываю.

— А почему я до сих пор про это ничего не знаю?

— А потому, что ты не спрашивал. А читаю я стихи.

— Вот те на. Ты — стихи?

— А почему тебя это так удивляет? Виноделу прежде всего нужно спокойствие. Спокойствие и любовь. Без любви, знаешь ли, вина не сделаешь. Разве что самогон какой-нибудь. Вот я и вспоминаю о любви. Жена моя уже семь лет как в земле, но что такое любовь, я помню. А если начинаю забывать, читаю эту вот книгу.

— И кто ее написал, книгу-то?

— Я написал. Когда она есть, любовь, не замечаешь ни течения времени, ни исчирканных страниц. Мое время кончилось — остались только страницы. Это был мой дар — ей, а теперь я встречаюсь с ней только на этих листах. И радуюсь, что у меня есть хотя бы они. Это свидетельство того что я жил, и что жила она. Так что не просри свое время, сынок, оно — как та бутылка: упустишь — обратно осколков не соберешь.