Это было у моря

Пес скривился. И это было неправильно. Все, что принесло бы ему хоть какое-то облегчение, было тошнотворно неправильным. Дурачок Веник радостно таращился на него круглыми глазами с сине-черного лица.

Пес поднял бутылку, отвинтил крышку, глотнул, развернулся и побрёл прочь. Хватит с него компаний на сегодня! В пекло всех!

Старуха взяла его за рукав.

— Ты вместо того, чтобы скакать по лесам и стоить из себя меч правосудия, лучше бы пошел к ней, к своей крале. В первый раз всегда страшно. И больно. Даже если дело до конца не довели. Это я уж знаю. Не понаслышке. Думаешь, от того, что ты убьёшь и раскромсаешь на куски тех двоих, ей станет легче?

— Мне станет легче.

— Вот о том и речь. Тут не любовь, дружок, и даже не месть. Это просто жалость к себе. Про себя думаешь, про нее - нет.

— Что ты мелешь?

— Ты ее не уберег. Или почти не уберег. Это задело, как это говорят, твою мужскую гордость — и теперь ты себя жалеешь.

— Ты с ума сошла, старая ведьма? Ее могли покалечить, убить, бросить там, в лесу…

— Так какого же Иного ты не с ней? После всего этого ты бросил ее одну, шугаться в тишине, минуту за минутой, дергаться от каждого шороха? Каков молодец! Все вы, мужики, одинаковые. И ты, и он вот, — она кивнула на Веника, — гоняетесь за призраками, прячетесь, как пацаны, от жути одиночества, где придется: за бутылкой, за кулаком, за женской юбкой. И вам в голову не приходит, что не в юбке дело. А в голове. Тебе теперь надо спасать твою девочку не от этого вот убогого. Уже спас. Теперь тебе надо гонять тараканов, что в ее же голове и сидят — вся боль всегда зависает там, в памяти. И не медли. Это — как зараза — расползается мгновенно. Промедлишь — потеряешь ее. Спрячется в себя и никому больше не поверит. Или, напротив, пойдет по рукам — и так бывает… Оставь бутылку, тебе нужнее.

Пес, огорошенный такой отповедью, не нашел ничего, что бы он мог еще сказать. Старуха взяла Веника за руку и повела его к магазину. Веник хватал ее за плечо и радостно гудел. Пес подхватил свой жбан с вином в одну руку, ром — в другую и пошел к дороге, что виднелась из-за леса.

Солнце начинало клониться к закату. Хмельная голова Пса прокручивала, как пластинку, старухины фразы, образы Пташки, распухшее, улыбающееся лицо Веника… Он допил ром и хватил бутылку о сухое дерево. Стекляшка разлетелась вдребезги. Один осколок отлетел и поцарапал Псу руку. Пес вытер кровь о штаны, закурил — в кармане почему-то осталась только одна пачка, чтоб ее… Кусты цепляли его за волосы, задевали ожог на лице. Седьмое пекло, что за выходной — просто сказка…

Он открыл вино и, игнорируя собственные мысли о том, что от такой смеси точно потом станет плохо, пригубил и его. Вино стало колом в горле… «Любовь. Чтобы сделать вино, нужна любовь», — вспомнил он. Пес поперхнулся, сплюнул кислятину на землю, вышел из леса и потащился по дороге.

Солнце садилось. Все небо словно охватило пожаром — страшной смесью малинового, алого, розово-сизого и оранжевого. Закат причудливо отражался в блестящих, словно натертых воском, листьях магнолий, растущих неподалеку от гостиницы. Вот уже близко.

Пес тащился так медленно, что закат успел перетечь из малинового в чисто алый, потом в оранжевый. Да, его персональный оранжевый ад. Ад снаружи, ад в голове. А в гостинице — Пташка. Боги, может лучше сразу в пекло? Похоже, пекло настигает его и тут…

Вот и двери уже. Закат отражался в вымытых начисто дверях, двоился пламенем в двойном зазеркалье. Не доходя до дверей, Пес закурил.

«Не буду слушать никаких старух. Мне надоело спасать. От себя бы спастись. Пойду и завалюсь спать. Если Неведомый — мужчина, он все же ниспошлет сон моей разрывающейся голове.»

Пес затушил окурок в горшке с чахлыми цветами, нащупал в кармане ключ от номера и двинулся к дверям. Двери мерзко, надсадно заскрипев, открылись. Прямо перед ним, на углу дивана, виднелась тонкая фигурка в белой майке с пылающим ореолом блестящих пушистых волос. Она обернулась, и вся решимость Пса ушла куда-то, растаяла в догорающем закате. Девочка смотрела на него, испуганно и виновато. За его спиной, открываясь и закрываясь, чавкала беззубой пастью дверь.

Пес шагнул вперёд.

— Пташка?

Комментарий к Часть вторая. I

Тяжелая глава - шла сама, но - ох. Вымотала меня до предела.

========== II ==========

I won’t be

Your soft one

I won’t be encircled

You might become

Something I need

And you must not

Must not

Get closer

Should I go away

With the dust of your heart

In my mouth

Don’t show me your weakness

I can’t rely on you

To know my soul

Don’t show me your weakness

I might become

Something you need

Something you need

Something you need

To destroy

THC — Need to destroy

— Пташка?

Санса, так и не попав ногами в кеды, привстала с дивана. За спиной Пса надоедливо шлепала дверь, ловящая движения. Пес сделал один шаг вперёд, остановился и продолжал молча смотреть на нее, прищурившись и не моргая. Солнце, бросив последний пронзительный луч в стекло двери, умерло у него за спиной. Санса откашлялась — в горле внезапно пересохло. После всех этих терзаний, сомнений, восстановления цепи событий по капле, всей ее решимости попросить о помощи, решимости о помощи не просить — она не знала, что сказать.

— Добрый вечер.

Как ей его называть, она тоже не знала. Лицо Пса перекосила странная усмешка.

— И ты просидела тут незнамо сколько для того, чтобы сказать мне: «Добрый вечер»? Хотя это утверждение весьма спорно. Да, весьма…

Санса поняла по его голосу, что Пес, видимо, сильно пьян. Пьяным она его еще не видела. Она вообще редко видела пьяных мужчин — все разы можно было пересчитать по пальцам одной руки. Отец (покойный отец — опять не помнишь, что он умер, а ведь он умер!) пил вообще очень немного, по сути своей он был аскет, и всякое излишество ему претило. Она помнила, как ее старший брат пару раз являлся домой нетрезвым, но Санса к тому времени уже лежала в кровати и лишь слышала неразборчивое бормотание брата в коридоре, встревоженный разговор родителей и неуверенные шаги брата по коридору к его спальне. С утра после таких случаев брату было, как правило, дурно, — он по часу сидел в ванной, а когда выбирался оттуда, вид у него бывал весьма бледный, помятый и смущенный. Самым ярким персонажем, связанным в ее мозгу с подпитием, был дядя Роберт. Когда он гостил у них, на столе всегда появлялось вино — а больше всех им угощался именно Роберт. С каждым бокалом он становился все краснее, громче и болтливее, рассказывал дурацкие скабрезные истории, сам им веселился больше всех, шутил над отцом, иногда даже пел. Однажды вечером после подобного застолья Санса мышкой прокралась в гостиную — забрать забытый рюкзак - и с удивлением обнаружила Роберта сидящим в одиночестве перед столом и неотрывным взглядом остекленевших невидящих глаз смотрящим на догорающую в глиняной плошке свечу. Сансу он, кажется, вообще не заметил.

Пес вел себя иначе. Он не шатался, не веселился, не смущался, не пел. Внешне его состояние никак не проявлялось, кроме, пожалуй, нетипично остановившегося взгляда. Обычно он вообще не смотрел на Сансу так подолгу — отводил глаза. А теперь нет. Пока Санса прокручивала в голове все эти мысли, пытаясь найти верное решение и правильную манеру поведения в такой ситуации, он все смотрел на нее, как удав на кролика, прищурив один глаз.

Санса решилась еще на одну попытку.

— Я вас ждала, ммм… хотела поговорить…

— Хотела поговорить? Ну давай. Поговорим. Хотя, может, и не стоит? Все мои разговоры сегодня кончаются печально. Но если ты настаиваешь…

Он странно растягивал слова. Санса не знала, настаивает она или нет. От его слов разило таким холодом и горечью, что Санса, судорожно восстановив в голове свои последние размышления на тему, подумала, что, видимо, она права, и ему после этой истории в лесу вообще не хочется иметь с ней дела. Ну и в пекло его тогда! Сама как-нибудь справится. Санса, придав лицу соответствующее выражение оскорбленной невинности, сказала: