Это было у моря

Пес быстро плюнул на это дело, поняв, что плетью обуха не перешибешь, и все его благие намерения успешно мостили дно самой глубокой из семи преисподних. Напившись, он мог без проблем ориентироваться на местности, мог драться, стрелять почти так же метко, как в трезвом виде, водить машину, но он совершенно не помнил, как снимал треклятый браслет, и лишь зря тратил деньги на покупку очередной тикалки.

Тогда он привык определять время по солнцу — когда оно было. Через некоторое время ему уже перестало требоваться задирать голову к небу — он чувствовал время внутри себя, словно кто-то зашил ему под кожу часы, которые он, при всем большом желании, уже не мог ни снять, ни потерять.

Возникала дилемма: отогнать машину к конюшням и потом пешком дойти оттуда до развилки «аэродрома», или же завернуть туда сразу, загрузиться вином, потом уже отогнать автомобиль на конюшню и идти гулять, куда глаза глядят. На пятачке были расположены здешние достопримечательности: маленький магазинчик с минимальным набором продуктов и большим ассортиментом крепких напитков, винная лавка, которую держал местный житель, продавая там продукцию со своих же виноградников, и обшарпанный ангар-дискотека.

Раньше гигантский ангар принадлежал какому-то чудиле, что устроил в помещении частную лётную школу, а когда он окончательно разорился и спился, помещение перекупил местный бонза — владелец рынка — один из тех, кто частенько посещал дом Серсеи. Он сделал в ангаре дискотеку, чем вызвал восторг у местной молодежи и большое негодование у приезжих отдыхающих, которые в своих домах на берегу совершенно не желали каждый вечер слушать долбеж танцевальной музыки, неизменно просачивающейся через хлипкие стены ненадежного сооружения. Возле ангара, завалившись на одно крыло памятником романтическому безумию, стоял древний кукурузник, весь исчерченный граффити, с выломанными дверями и продавленными кожаными сиденьями, на которых любили догоняться местные наркоманы. Одно шасси у кукурузника было отломано — то ли кто-то позаимствовал его, чтобы сделать тачку для перевозки мусора, то ли, может быть, оно было утеряно в те времена, когда кукурузник был еще небесным обитателем, а не ржавеющей грустной железякой.

Дискотека быстро приобрела статус «культурного центра» — там ошивались все, кому в ночи некуда было податься, там ты мог на халяву выпить и даже найти себе на вечер компанию: под стенами дискотеки вечно болталось с полдюжины шлюх неопределенного возраста. Внутрь их не пускали, но, учитывая теплый климат, в этом обычно и не возникало надобности — они обслуживали прямо у стен, в чахлых кустах жимолости или на приступке у мусорных баков. Если кому-то хотелось романтики, всегда существовала роскошь продавленных сидений самолета.

Одним летом — Пес помнил это хорошо, потому что именно тогда Серсея впервые вывезла свое семейство в эту усадьбу, и даже Роберт, помнится, пробыл тут какое-то время — дом по соседству с ними снял какой-то псих-скульптор. Скульптор загорелся идеей сделать из старого кукурузника инсталляцию в духе современности: продырявить, покрасить в кислотный цвет и начинить надувными куклами из магазина интимных развлечений. Он даже начал было вести переговоры с владельцем ангара. Выяснилось, что самолет принадлежал неизвестно кому — по сути, после смерти прежнего владельца-летчика, он перешел к его наследникам, но где были эти наследники и почему они не оприходовали бедный самолет, оставалось тайной. Местные жители и завсегдатаи дискотеки пришли в страшное волнение: дискотека носила неформальное, но гордое имя «Аэродром», а какой же будет аэродром, если забрать самолет, к тому же под такой похабный проект? По этому поводу возле винной лавки было проведено собрание, на котором народ торжественно решил, что предъявит хозяину дискотеки ультиматум: или он отказывает в продаже говнюку-скульптору, или вся братия завсегдатаев его заведения объявит бойкот и начнет ездить на развлечения в город, где на этом нагреют руки конкуренты.

Пес в тот вечер сопровождал Роберта к винной лавке — тому было безумно скучно с домашними, и он при первой же возможности ушел «прогуляться». Роберт в тот вечер отлично повеселился: он выпил в лавке бутыль самого дорогого выдержанного вина, трахнул наиболее миловидную из пристенных шлюх — разумеется, в кабине бедного «яблока раздора» — и после громким голосом объявил во всеуслышание, что такой гнусной дыры, как местный культурный центр, ему еще видеть не приходилось. В толпе, пришедшей на сходку, конечно, нашлись те, кого задели столь обидные слова, и Роберт завершил свою прогулку, устроив грандиозный мордобой на площади перед кукурузником. Тут даже Псу, что до этого момента наблюдал за действами хозяина с лавочки под старой акацией, попивая вино (Роберт почти силой всучил ему бутыль — при исполнении не полагалось, но Роберт не желал пить в одиночку), пришлось-таки включиться в драку. Тоже неплохое развлечение — отлично помогает расслабиться после дня, проведенного в обществе Джоффа.

После Роберт угостил вином тех трех, которых он отправил на травку, и того, кто поставил ему здоровенный фингал под глазом. После драки на Роберта нашло неожиданно благостное настроение — такие эскапады теперь удавались ему редко — и он пытался втолковать уже пьяненьким местным, что, назвав их любимое место времяпрепровождения гнусной дырой, он не имел ввиду ничего плохого, даже напротив. «Потому что, братцы, мне нравятся такие гнусные дыры! И уж поверьте на слово: самая страшная, бездонная черная дыра — это дом моей дражайшей супруги, Иные ее побери!»

Пес молчал, стоя в стороне. Серсея к тому времени уже не раз вызывала к себе Пса на вечерние визиты, и кому-кому, но хозяину он совсем не завидовал. Кроме того, Псу самому нравились гнусные дыры. Тут было спокойно, все было понятно и честно. В таких местах, странным образом, он чувствовал себя почти нормальным. Тут на него редко глазели и редко отводили глаза. Тем, кто хихикал у него за спиной, можно было без проблем от души врезать — и это было бы понято. А в затасканных, преждевременно состаренных излишками выпивки и недосыпом шлюхах было в десять раз больше человечности, чем в лощеной супруге Роберта. Так что для Пса этот пятачок, смердящий помойкой и кислятиной, исходящей от раздавленных ягод шелковицы, черно-лиловыми синяками пятнающих площадь, был единственным светлым пятном, где можно было расслабиться. Обычно свой выходной он проводил там.

Кукурузник, который местные-таки отвоевали у доходяги-скульптора, подбитым орлом глядел в поля, над которыми ему уже никогда не суждено было пронестись в вихре свежего морского ветра. Пес проехал мимо пятачка — он вернется сюда позже, машину стоило отогнать побыстрее, особенно, если он желает избежать встречи с Серсеей. Пес не сомневался, что она сможет вытянуть из него всю правду о том, что произошло — а он скорее добровольно согласился бы отрезать себе язык, чем стал рассказывать о своем подвиге спасения Пташки из рук тех двух недоносков.

К тому же, был еще небольшой шанс застать насильников в лесу — и он не собирался его упускать. Как только Пес вспоминал о том, что увидел там, мозг начинала застить черная туча бешенства и дикое желание раздавить тех двоих в мокрую лепешку.

Для Пса это было абсолютным делом чести: историю с Пташкой он воспринял как личное оскорбление. Нет, у псов не бывает чести — но любые посягательства на любимую кость он должен был пресечь. Пташка была его — по крайней мере сейчас, пока он рядом. Ей не должно было быть дела до этого, и она, вероятно, не подозревала о чувствах, обуревающих все его существо по отношению к ней, — и не должна была. Но среди всего сумбура ощущений, что она всколыхивала в его душе, доминировала какая-то странная теплота и жалость к ней.

Она была одиноким цветком в поле, который каждый мог подойти и сорвать. Или затоптать, даже не заметив. Для мира вокруг это не имело бы никакого значения — сотни Пташек умирают каждый день, и о них плачут только их родные, если такие есть. Для него же весь мир был сосредоточен в застенчивом венчике этого распускающегося цветка: не станет ее — и мир вокруг рухнет, рассыплется, уже не сдерживаемый ни притяжением, ни гармонией. Вся правильность и противоречивость бытия воплотилась в этой хрупкой девочке, которая, несмотря на свою жалкость и слабость, каждый раз пыталась поднять голову, не сдаваться. Эта черта в ней пугала и восхищала Пса, и меньше всего на свете он хотел, чтобы ее сломали изнутри. Если он не может оградить Пташку от Джоффри, то хотя бы может попытаться уберечь ее от прочих монстров, что жаждали ее плоти.