Это было у моря

А дальше началось что-то совсем невообразимое. К парочке присоединился юноша: типичный мальчик-одуванчик, из тех, что вызывали у Сандора молчаливое бешенство: длинный, сутулый, с коричневыми нестриженными космами, да еще и со странным лихорадочным взглядом темных глаз. Этот тоже смотрел только на его Пташку — преданно, почти влюбленным взором. Продолжалось это недолго. Почему-то внезапно оказалось, что Пташка дала себя обнять этому хиляку — дурно ему что ли стало — или гормон в голову дал? А может, просто паренек наширялся? Они вместе прошли по двору — он так на ней висел, словно и идти не мог, как пьяный. Обнимал ее за плечи так, словно у него было такое право — а Пташка еще и за руку его поддерживала своими лапками — как бывало, хваталась за ладонь самого Сандора, когда они спали вместе. Когда-то она так вела его самого— в тот дурацкий вечер, когда Сандора свалила простуда…

От воспоминаний и давнишних ощущений ее близости сводило нутро и выворачивало наизнанку мозги — на контрасте между «тогда» и «сейчас». Все это было совершенно невыносимо наблюдать — стоило уже свалить — но Сандор не мог заставить себя сдвинуться с места, просто стоял смотрел, вливая в себя каплю за каплей яд осознанья того, что да — она живет. Живет без него. У нее есть друзья, есть недруги, есть поклонники — все ей по росту, по возрасту. А у него не было никакого права тут находиться-все права на нее он потерял там, в аэропорту, когда отправил ее навстречу всему этому. Отрывая с мясом от себя — отрешая от прошлого. Все сбылось, все шло как он и хотел. Отчего же ему так тошно теперь?

А Пташка тем временем (ее подружка копошилась в сумке) обняла гадкого мальчишку — крепко, прижимая к себе. Сандор не видел его лица — только ее. А она улыбалась — боги, улыбалась! Так должно быть улыбается мать, держа на руках ссадившего коленку малыша — покровительственно и тепло, вечной женской загадкой, незримой силой, бесценным утешением.

Потом троица села на низкую бетонную приступку возле металлического забора. Теперь ему было уже не видно, что они там делают. Болтают? Целуются? Пташка держит сопляка за руку? Или он ее — эти тонкие трепетные пальцы — так некстати то холодные, то горячие? Трогает ее волосы, уже совсем каштановые? Не стоило даже и думать. Он тут уже не участник — он только зритель. От этих детей его отделял стена недопрожитой жизни, просранной, скомканной и нелепой. То, что было у Сандора далеко позади — у них только начиналось. И Пташка не была исключением. Она похоже-таки вылетела из тесной для нее клетки — впереди небо, позади лишь чернота и пепел. Ну не тащить же ее обратно. Это было бы слишком бесчеловечно — даже для него…

Сандор не мог больше заставлять себя лицезреть этот спектакль. Он уныло, как на плаху потащился к мотоциклу и поволок его за собой — на улицу, лежащую за задней стеной забора школы. Краем уха услышал шум подъезжающего автомобиля, оглянулся. Боги, опять лимузин. Шофер помог троице залезть внутрь. Недовольно переговорил с хилым мальчишкой — видимо все же хозяином этой тачки был именно он. Что же, теперь можно было лишь порадоваться — Пташка вновь подцепила себе богатого поклонника. Сандор наделся, что тот хотя бы будет лучше Джоффри. Ну куда уж хуже! Хуже только он сам…

Он кое-как добрался до улицы. Обогнул припаркованный на ней красный корвет. Из окна на него глянул серьезный паренек лет двадцати. Его лицо что-то смутно напомнило Сандору, кого-то давно знакомого. Но в голове и без того был полнейший сумбур и бред — тут не до виденных когда-то лиц. Все лица сейчас безжалостно напоминали ему о ней — той, что осталась позади. Теперь, по-видимому навсегда. Клиган сел на байк - даже тот вызывал у него чувство ненависти, как нож, которым ты сам себе должен оттяпать руку - рывком завел мотор — и поехал вперёд.

На выезде из города, возле рукава, выводящего на трассу, Сандор остановился на бензоколонке, купил себе пачку сигарет и бутылку виски — на потом. Немого поразмыслив, выбросил в урну сотовый телефон — теперь он был ему ни к чему. Начинал накрапывать дождь. Это было даже к лучшему — хоть как-то отвлекало. Впереди его ждали бесконечные мили. Север, запад, юг? Все стороны света теперь были одинаковы — те, что без нее. Ненужное, чуждое ему пространство. Когда все равно кто ты — то все равно куда и ехать. Он докурил, завел мотоцикл — и погнал в сторону трассы.

Конец девятой части

========== Часть десятая - I ==========

Я понимаю, что быт мой асимметричный,

Проём у двери — зверной, окна окоём — птичный,

Вижу рептильную пыль, вертикальное море,

Плывут кистепёрые рыбы в дорийском миноре.

Сколько времени ты проводишь за бортом?

Столько же раз в клоуна бросили тортом,

Попало в лицо много крема — и вот вся поэма,

Я утонула, теперь я точно ведаю, где мы!

Ты обнажен как провод высоковольтный,

Я зависаю между репризой и вольтой,

Столько лет мечтала об этом миге — и фигу,

Это все возбуждало лишь в моей книге.

Столько лет я растила свою пуповину

Затем, чтобы так вот легко ты душу мне вынул,

Порвал мое сердце, и щелкнул по носу,

И оставил вот эту и эту страшную полосу.

И теперь вот стою с пробитой улыбкой рыбы,

В водной больной стихии не разорвать дыры бы,

Вижу свой мир бездомный, водой влекомый,

Реальность моя странна — это ясно любому.

В дыры все время дует, и этот ветер — вода,

Я трогала твое тело, кожа твоя тверда,

Мужчина должен не плакать и брать все силой,

Это, конечно, мило, но перекосило.

Откроешь глаза с утра — а вокруг дыра,

Рана на теле мира, в изнанке прорывы и дыры,

Их не зашить, но как-то же надо выжить,

Себя грызу я внизу, но небо еще ниже.

Я человек-амфибия, хлопаю жаберной щелью,

То на берег, то к рыбе я, то обратно — качели,

Я ничего не вешу, меня ничем не утешить,

Горе мое — как море, в мотиве сплошные бреши.

А знаешь, что это такое — жить с болью?

Конечно, ты — мастер боя, а я — ночное апноэ,

Ты каждым пальцем готов и убить, и быть убитым,

А я каждой клеткой люблю и хочу быть любимой.

Я своим порванным сердцем стучу явно не в ритме,

Путаю жесты, вместо концерта пою молитву,

Путаю воздух с водой, а воду с любовью,

Из состояний материи мне подойдет любое.

Я ведь дышу наощупь, зубами слушаю звуки,

Конечно бы, надо проще, но не прощают руки,

Вижу двумя лишь глазами, а сотня других ослепла,

Во мне так много тепла, что вода становится пеплом.

Лево неравно правому, и я бегу по кругу,

Волна идет по округе, дуга замыкает фугу,

Эта любовь — вода, я — рыба, не надо сети,