Это было у моря

У нее запиликал телефон: неужели Джон задерживается? Нет, на связи была тетка. Санса пожала плечами и ответила. Через минуту разговор был закончен. Что ж — теперь у нее был один только путь, еще не до конца подтверждённый, но уже намеченный. И за эту ночь она заплатила — как всегда жизнью. Ей стоило спешить: так она сможет успеть на похороны Аррена. Тётя сказала, что он мирно ушел во сне: впал в кому, и врачи посчитали, что шансов и сил из нее выйти у бедняги нет.

Хотелось плакать — но внутри все давно высохло. Со рыданиями было покончено навсегда. Столичные художницы не плачут. Стальные волчицы — тем более. Они только бегут вперед, оставляя за собой города, леса и моря. Единственный спутник этого бега — ветер: тот, что смахнет навернувшиеся от быстрой гонки слезы и растреплет рыжую шерсть, и сам же ее причешет, поменяв направление. А когда станет вдруг так тошно, что захочется выть о брошенном позади, заполнит уши шумом далеких деревьев, хлестнёт по лицу запахом незнакомых стран и сладким предвкушением мести-охоты и тихо, едва различимо, на грани разрыва струны — только волчьим ушам и поймать — пропоет песню о том, что еще лежит впереди — неизведанным— за темным поворотом.

Ты моя — и моею будешь всегда.

Хоть, наверное, не вернешься сюда вовек.

Так далёко ты. Ну и что тебе за беда?

Я, пожалуй, давно уже не человек.

Так далёко ты. Все же здесь ты, мой свет,

Ты здесь.

Вот твой след незаметный- пером из крыла

В пыли.

От ресниц твоих — бабочек нежная занавесь

По холодной стене ускользнет

От моих молитв

Так беззвучно без пенья, и все же

Звенит слезой,

То ли ветром по крыше, ручьем вдалеке

Твой глас

Я стою у двери. А дорога иной стезей

Вдаль тебя унесла

От моих ненасытных глаз.

Я молчу в темноту. Отражений в пустом окне

Нет в помине. Все тени слились и с огнем ушли.

Помолчи же и ты — так далёко ты — обо мне,

Хоть на миг покаяния верностью ниспошли.

4. Сандор.

Он проснулся от того, что где-то далеко звенел колокольчик. Не понимая, что это, Сандор вскочил с кровати и тут же задался себе вопросом: а где, собственно, он находился? Комната была ему смутно знакома — она даже частенько снилась ему в предутренних кошмарах. Слегка опустевшая, обшарпанная, но сомнений не было — это было логово Серсеи Ланнистер, а сам он был на море, в хреновой Закатной Гавани. Про мысли о закате он тут же вспомнил почти все — кое-что выпадало из памяти, как после приличного перепоя.

Он огляделся — а где же его неиссякаемый колодец дури — Пташка? Опять нырнула в душ — или пошла искупаться в ледяном море — остыть после бурной ночи? Одежды ее не было и следа, ну, видимо, было зачем выйти.

Сандору и голову не пришло беспокоиться — после вчерашнего он, с некоторой робостью ждавший ее первых слов, когда они наконец смогли остановиться и перевести дух, убедился, что она все та же прежняя Пташка — может, чуть более уклончивая и задумчивая. Но это все сотрется и излечится временем — на этот раз оно на его стороне. Больших доказательств ее любви и прощения было трудно требовать — а ведь он даже не извинился перед ней за треклятое письмо и весь этот бред с недоведенной до ума поездкой в Серебряные эти Ключи, Иные бы их забрали!

Сейчас об этом думать не хотелось — слишком спокойно у него было на душе — редкий случай в жизни Пса. Означало ли это, что пора было вновь возрождать к жизни беднягу Сандора? Он полагал, что выбора у него нет — Пса, вместе с бородой, стоило отправить в небытие.

Кстати, о бороде — мотоцикл он оставил в кустах, чуть дальше дома Серсеи — нынешнего Пташкиного владения. Стоило его забрать, завести на участок и вытащить оттуда хотя бы часть барахла. Бритва, к примеру, ему бы очень пригодилась. А потом — когда он выяснит, куда же все-таки подевалась его рыжая хозяйка — надо было доехать — возможно, вместе — до старикана в винной лавке и, наконец, вернуть ему его заслуженную «малютку».

Для выполнения всех этих далеко идущих планов хорошо было бы понять, где его штаны. Те отыскались на полу, под окном. А вот с рубашкой было сложнее — видно ее нигде не было. Сандор перевернул всю постель — если бы там было еще, что переворачивать! Рубашка, как выяснилось, завалилась за целлофан, что он вчера разодрал, с той стороны, где лежала Пташка. А на ее месте — казалось, что дурацкий Серсеин матрас еще хранит форму ее тела — обнаружились два маленьких предмета — не их ли звон он принял во сне за колокольчик?

Сандор натянул рубашку, все еще не понимая, зачем Пташке понадобилось снимать с себя кольца, да еще и разбрасывать их по кровати. Насколько он помнил, побрякушки чаще всего оставались на ее тонких пальцах даже ночью — иногда она даже случайно царапала его этими своими фигурными железяками. Он, наконец, справился с пуговицами, откинул жиденький плед в сторону и взял одно из колец в руку, чтобы получше разглядеть фитюльку — иной раз зрение начинало давать сбой. Это был гладкий ободок, казавшийся большеватым для лапок Пташки. На внутренней стороне шла какая-то гравировка. Кольцо показалось Сандору уже виденным прежде — только где и когда, он не мог припомнить — вместо этого память подсовывала ему эпизод, как он вручал Пташке в аэропорту свой убогий подарок. Последняя ее радость перед расставанием — конфеткой перед гильотиной…

Последняя радость — его постепенно начало затапливать холодной волной понимания того, что именно произошло и почему он нашел на матрасе эти бирюльки. Сжав в кулаке первое колечко, он потянулся за вторым — пальцы казались чужими, а в глазах вдруг на секунду потемнело — давление, что ли, скачет?

На ладонь лег серебристый ободок — такой простенький, почти до неприличия. В середине был не огранённый, неправильной формы, похожий на каплю камень (он вспомнил его название — аквамарин), а над ним — росчерком — силуэт летящей птицы.

Вот и все. Размышлять на тему не приходилось. Все было и так предельно ясно — Пташка попросту улетела. Больше не окольцованная — никем. Видимо, ей все это просто надоело. Сандору тут же стало понятно происхождение второго кольца — это был венчальный символ треклятого Бейлиша — напоминанием о браке, в который он не вступал. Что же — она выбрала свободу. От Бейлиша, от обязательств. От него.

Это не было странно — более того — вполне предсказуемо. Но зачем же тогда была нужна вся эта драма с встречей на закате? Эти терзания на берегу, и то, что последовало потом…

От воспоминаний от прошлой, только что ушедшей в небытие ночи, обо всем том, что они вместе проделали, как именно все это было, о том, что он ей наговорил, Сандору стало так невыносимо тошно и стыдно. Не было на земле большего дурня, чем кобель, что, радостно звеня цепями бежит к хозяину, который как раз собрался его усыпить. После полугода всего этого невыносимого бреда и пьянства и последующего тяжелого выхождения из запоя, всех этих ночных терзаний, хныканья на замызганную фотографию в ненавистный час волка, бессмысленного отбытия из Лебяжьего Залива в это забытое богом место — ради кретинского обещания, данного старому дурню в винной лавчонке, и не менее кретинских надежд, достойных прыщавого юнца в период пубертата, он, очертя голову, бросился в эту новую сценку, разыгранную девчонкой на берегу — а она всего лишь решила с ним попрощаться — перед окончательным разрывом! Очень хитроумным, достойным ее не сдохшего супруга способом — ночью любви и кучей приятных словечек, что у него хватило ума ей наговорить! Теперь, небось, она смеется — и у нее будет, что вспомнить!

Он с ужасом осознал, что всю эту треклятую восхитительную ночь — боги знают, сколько раз он ее трахнул — они не предохранялись. У него были отличные шансы стать отцом — а у его ребенка — родиться и прожить под чужой фамилией всю свою жизнь. Как было у Ланнистеров. И у Таргариенов. Будь они все прокляты — эти мерзкие выродки аристократической помойки — и Баратеоны, и Ланнистеры, Таргариены… и Старки…

Словно странники в ночи

Мы по улице прошли

И расстались навсегда