Это было у моря

— Имя у меня не то чтобы. Попробуй засмеяться — и ты уволен. Звать меня Венделл — матери нравились романтические истории. Для тебя в любом случае — мистер Корвен. А тебя как величать?

— Пес.

— Ну, уж нет. Кликух мне тут не надо. Имя у тебя есть?

— Ни к чему это, дед.

— Это уж мне решать, к чему или ни к чему. И я тебе не дед. И ничей я не дед. У меня даже детей-то нет. А тебе стоит определиться — человек ты или собака.

— Собаки лучше, чем люди.

— Верно. Но до собаки ты еще пока не дослужился. Верности в тебе ни на грош, судя по твоей истории. Итак?

Клиган, скривившись — все еще помучивало — назвался.

— Сандор, значит. Прекрасно. Слушай сюда, Сандор. Ты, похоже, думаешь, что я буду тебя жалеть. Но я не буду. Ты и так с лихвой за всех это делаешь. А жалеть надо эту твою Пташку — а совсем не тебя. Сроду не слышал ничего более постыдного. Ты совсем зарылся в терзаниях и соплях, дружок. Закопался с головой. Хочешь жить — начинай раскапываться. Авось и вылезет что-нибудь человеческое. Никто не обязан тебя спасать от самого себя. Если человек сам себя не в состоянии вытянуть — не стоит ждать этого от других. Девочка бы не осилила — тяжеловат ты, не то что для нее — для себя даже. Так что давай. Отдохнул — и вперед.

— Что вперед?

— Работать. Не спать, не блевать, — только работать. Очухаешься на свежем воздухе. Сейчас отвезу тебя на посадки — там надо рыхлить почву. Все время. Вот и займешься пока.

Сандор с тоской подумал, что в Лебяжьем Заливе было в разы комфортнее.

— Помыться бы.

— После помоешься. На кой тебе это хрен, если ты еще сто раз испачкаешься? Едешь или нет?

— Ну, еду.

— Без «ну». Не ты мне одолжение делаешь — а я тебе. После такой истории и дело-то с тобой иметь противно. Но все мы люди — значит, и ошибаемся. Ты имел право на ошибку — значит, имеешь и на то, чтобы ее исправить. Не мне — себе. Если да — поехали. Будем считать это началом твоей новой жизни, Сандор.

2.

Так все и закрутилось. Он копал и рыхлил — и проклинал Пташку — про себя. Старый хрыч больше с ним разговоров не затевал, но и издеваться тоже прекратил. Постепенно отношения выровнялись — особенно учитывая, что пить он перестал. От сигарет, правда, отказаться так и не смог, но и сам старик Корвен был не дурак подымить. По вечерам они вместе сидели на крыльце самолично построенной дедом домульки и молча курили — каждый о своем. Иногда бывает полезно даже помолчать в компании — это меньше напрягает, чем пустой треп.

Сандор замедлил шаг и засмолил еще одну. Ряд кое-где освещенных домов кончился — и вокруг раскинулась туманная мгла без конца и без края. В свете тусклых фонарей кое-где поблескивала влажная высокая трава и льнущие к дороге восковые листья барвинков. Он глянул на небо — облака, похожие на перья, почти все рассеялись, и над полями и мерно дышащим вдалеке морем раскинулась взирающая тысячами глаз молчаливая ночь.

Жизнь вроде бы наладилась — если бы не идиотский приезд Пташки. После смерти Корвена (к докторам старик ходить не хотел, а дышать ему с каждым днем становилось все труднее — видать, от легких уже мало что осталось, пока не кончились и силы, вместе с жизнью) Сандор выкупил у симпатичной, приехавшей на похороны родственника сильно беременной племянницы все хозяйство. Цену та назначила чисто номинальную, и денег от проданного Григорова наследства, сложенных вместе с Серсеиными премиальными, хватило на то, чтобы заделаться хозяином небольшого виноградника и еще купить подержанную машину. Прежние работники остались при нем, плюс годом позже, кое-как сведя концы с концами, он все же наскреб еще на одного юнца в городе — стоять за прилавком и продавать дедовы запасы вина. Сам он по большей части торчал за городом, на виноградниках — осваивая новую роль и пытаясь понять, как же теперь со всем этим обходиться. Знание приходило медленно — от ошибки к ошибке, но все-таки что-то начало получаться. Не весь виноград сгнил, а из того, что дожил до обработки, не весь был заражен серой гнилью. К счастью, Корвен оставил кучу записей — старик был весьма педантичен для бывшего байкера.

Сандор усмехнулся, вспоминая, как престарелый Венделл, отдуваясь и отфыркиваясь, как сердитый морж на жарком солнце и бормоча весьма непристойные ругательства — шепотом, чтобы работники не слышали — ставил бочки с собранным виноградом ровно в ряд: его раздражала асимметрия. Ему до невыносимости порой не хватало старого дурака, его ворчания и даже его идиотских стихов, что, несмотря на предупреждения Сандора, тот продолжал вполголоса декламировать, периодически зависая за дегустацией собственного молодого вина.

Ту толстую книженцию с виршами Корвена забрала его племянница после похорон: предметом и музой старика была сестра ее матери — и та непременно хотела, чтобы дочь привезла последнюю память о давно умершей близняшке. После улаживания формальностей и забрав еще и мотоцикл — на память о юности — решительная и изрядно надоевшая ему своей чрезмерной суетливостью беременная леди отбыла, а Сандор остался в одиночестве — со своим новым хозяйством и кучкой старых призраков, к которым прибавился еще один.

А потом появилась Маив. С ней он познакомился на конюшнях, куда регулярно ездил навещать Неведомого — который к тому времени уже принадлежал ему. Маив было тридцать пять, и она любила лошадей — до какого-то безумия. Они начали вместе выезжать: он на Неведомом, она — на своей кобыле, что держала на конюшнях. Сама Маив, разведенная владелица кафе, жила в городе с двумя сыновьями-подростками. Не было между ними никакой особой страсти — просто спасение от одиночества для двух уже не слишком молодых людей. С семьёй она Сандора знакомить не стала, а после их первой ночи сказала:

— Помни, лучшая моя половина всегда будет принадлежать моим сыновьям. Ты можешь рассчитывать на другую. Но от тебя я потребую, как минимум, того же. Это как договор. Если ты нарушишь его — уйду. И приезжать буду к тебе сама. Не то чтобы я тебя стыдилась — но не нужно моим мальчишкам видеть то, что явно лишнее. Они знают, что у меня есть личная жизнь и что я в любой момент для них доступна — и ладно. А там, поживем — увидим.

И они жили. Встречались раз в неделю, по пятницам — она приезжала к нему и оставалась до утра воскресенья. Иногда даже до понедельника — когда обоим было слишком лень вылезать из кровати после традиционной воскресной прогулки на конюшни. Так все и шло — мирно и без взбрыков — до треклятой Пташкиной выставки. Это было два года назад.

Сандор услышал о ней в городе, пока ездил по делам погашения долгов старого Корвена — тот умудрился заложить собственное жилище когда-то очень давно, когда оплачивал счета покойной жены за больницу. Не предупреждая никого — Маив была тогда у него — он взял билет на первый же рейс и рванул в столицу. Это была первая персональная выставка юной художницы — он должен был увидеть. И он увидел. И ее, и картины. Девчонка — уже не такая юная и наивная, но все еще ослепительно красивая и желанная — была окружена кучей молодежи: поклонников, друзей и даже родни. Сандор, смешавшись с толпой (народу была тьма, он попал на закрытие выставки), заметил младшую сестру-надоеду и того самого паренька, что когда-то таращился на него из окна красного корвета возле школы. Сандор подозревал, что именно этот товарищ заложил его Пташке, когда она на крыльях неизвестно чего примчалась по весне ему мстить. Народ обступал удачливую дебютантку, а Сандор, завесившись волосами, с ужасом понял, что со всех сторон на него взирает его собственное изображение: в том или ином варианте. Это было совсем как попасть в один из тех залов с зеркалами, где ты не знаешь, где ты — а где выход. Через четверть часа Сандор, озверев от собственной торчащей повсюду уродливой физиономии и вдоволь наслушавшись высказываний вроде: «какой экспрессивный объект», или «как эволюционно отражена суть персонажа» попросту сбежал оттуда, уповая на то, что во всей этой сумятице его не заметили, тем более что он был в затемненных очках. Солнце по-прежнему доводило его до исступления, а в зале с Пташкиным искусством был нещадно слепящий свет прожекторов, напиханных везде, где только можно.

Он вернулся в Закатную Гавань огорошенный и задумчивый, не понимая, что все это значило, и стоило ли протестовать по поводу использования его самого в качестве «экспрессивного объекта». К Пташке он подходить не стал, тем более, она была не одна. Возле нее все время топтался прихрамывающий на одну ногу слащавый молодой человек — не хлыщ, но явный ботан — в очочках и мажорном блейзере с эмблемой одного из лучших университетов страны. И он был ей явно не друг — и вел себя отнюдь не по-дружески. Пташка морщилась, скидывала его руку с округлившихся плеч, нервно улыбалась и делала вид, что не замечает, как «не друг» зарывается ей носом в отросшие рыжие кудри каждый раз, когда она останавливала свое непрерывное мотание по залу. А тип продолжал наступление — и даже для фотографов они позировали вместе. Позже Сандор узнал из журнала, что попался ему уже дома, что мальчик в очках приходился внуком старой мумии Тирелл — одним из четырех — и был наследником части весьма крупного состояния. С Пташкой было все ясно.