Это было у моря

— Спасибо! А ты сам?

— А мне не холодно. Пока. Как станет, тут же и отберу, не обольщайся. Шутка.

— Ха-ха. Но серьезно, ветер страшный.

— Ты страшного-то, похоже, не видела. Этот ветер — теплый.

— Это я не видела? Я всю жизнь на севере прожила! У нас такие зимы, какие вам в вашей столице и не снились…

— А не скажешь по тебе. Ты же вечно мерзнешь. И это при том, что сейчас лето, и мы на юге. Сколько шуб ты надеваешь на себя зимой?

— Нисколько. Я такого не ношу. Я в куртке хожу. В одной куртке.

— Очень душещипательно. А куртка твоя из чего сделана, позволь спросить?

— Ну-у, не знаю. У нее внутри пух. И перья. Утиные.

— Ага. Кроликов, значит, тебе жалко, а уток — нет?

— Мне всех жалко. Но…

— Что «но» — голой ходить не хочется?

— Голой — точно нет. Смотреть же все будут.

Сандор захохотал.

— Это уж, наверное. Особенно зимой. Поехали уже, а то я, кажется, начинаю мерзнуть…

Санса поглядела в сторону террасы. Серсея и Петир оба смотрели на них, и, кажется, даже их разговор приостановился.

— Да, едем. Спасибо.

На этот раз Сандор открыл перед ней дверь, захлопнул ее сам и пошел садиться за руль.

— Ты в прошлый раз дверь плохо закрыла. И платье дверью прищемила. Даже след на нем остался…

Санса мрачно на него покосилась.

— А почему не сказал?

— Интересно было, заметишь ты или нет. Не заметила.

— И что?

— Ничего. Я сделал для себя выводы.

— Интересно, какие, не поделишься?

— Нет. Я оставлю это на вечер. Для приятной беседы перед сном.

— Ну-ну. Хорошенькие у нас получатся беседы. Обличительно-воспитательные… Пойду тогда спать на берег моря.

— И не замерзнешь? А как же холодный ветер? Злые крабы?

— Какие еще крабы?

— Злые. Их ты тоже не заметила?

— Нет…

— И напрасно. Когда я нашел твой лифчик, там как раз такой сидел…

— Гадость какая, тьфу! Ненавижу ползучих всяких…

— А как же любовь ко всем животным вообще?

— А крабы разве животные?

— Безусловно. Даже люди — и те — животные. И похуже иных крабов. К вопросу о крабах — хватит болтать, едем. А то что-то очень смотрят…

Он открыл ворота пультом, что валялся в машине, и они выехали. За воротами ветер чувствовался сильнее, пахнуло сырым морским запахом — сегодня, в сочетании с тяжелыми лиловыми тучами, что наливались чернотой у горизонта, он казался каким-то тоскливым, бездомным. Хотелось куда-нибудь спрятаться. Санса отвела взгляд от мрачного моря, по которому все бежали рядами белые барашки пены, и умоляюще взглянула на Сандора:

— А можно закрыть этот верх? Пожалуйста!

— Можно, только не плачь!

— Я и не собиралась плакать! Что ты все время надо мной издеваешься?

Он нажал какую-то кнопку, и неизвестно откуда взявшаяся крыша, слегка поскрипывая, скрыла из глаз неприютный морской пейзаж.

— Я не издеваюсь. Убери-ка руку с двери, я закрою окно, коли тебе так холодно. Но плачешь ты, и впрямь, слишком часто. Зачем ты это делаешь?

— Я ничего не делаю. Они сами лезут… слезы, в смысле.

— Нервишки шалят, видимо. И кто из нас себя жалеет? А то вдруг ты нарочно плачешь — чтобы расшатывать нервы другим?

— Я не… Как это можно плакать нарочно?

— Еще как можно! Скажи, ты и дома жила в клетке? Такое ощущение, что ты на улицу не выходила никогда, до того ты наивна, Пташка…

Серсея неотрывно наблюдала за тем, как девчонка плясала у машины. И на кой черт она вырядилась в это платье? Когда она прилетела, Серсея посчитала себя обязанной чем-то поддержать сироту, развлечь ее — у девочки все время был такой вид, словно ее сильно напугали. Вечно эти расширившиеся светлые пустые, как у куклы, глаза. Вечно она нюнит. Серсея решила действовать наверняка — отвезла девчонку в дорогой бутик и купила ей платье от довольно известного модельера, что, видимо, завалялось там случайно. Серсея сама его выбрала. Платье сидело хорошо, но Санса, казалось, надев его, не только не приободрилась — как сделала бы любая девчонка в ее возрасте, получив свое первое бальное платье — но еще больше сникла, застеснялась и совсем скисла. Серсее она напоминала какой-то бледный гриб, притулившийся в уголке лесной чащи — белесый, вытянутый, но тонкой ножке, а сверху — ядовитая пламенеющая макушка. Ну уж что есть, то и есть — выбора у них не было.

Платье было куплено для вечеринки, которую Серсея организовывала для Джоффа в самом лучшем частном клубе, что был в этой дыре. Надо же было себя как-то зарекомендовать, пообщаться с местной публикой, увидеть их en masse — всем скопом избранного курортного общества. Сейчас Серсея была даже, пожалуй, рада, что вечеринка сорвалась по милости какого-то дурака, что решил снять весь клуб, чтобы отпраздновать какую-то там годовщину женитьбы.

Они с Робертом никогда не праздновали годовщин. Это было бы все равно, что радоваться смерти любимого друга. В их случае, это был крах всех надежд на счастье в семейном гнезде. Впрочем, Серсею такая ситуация устраивала. Ей было комфортно, она брала от жизни что хотела и когда хотела, не раздумывая лишний раз, не заморачивая себя рассуждениями о морали: если уж ей выпало пить из этой чаши — она выпьет, но вино в ней будет самое дорогое и вкусное. Роберт и сам подобным образом подходил к вопросу, но, в отличие от нее, чем больше он лез во всевозможные рода удовольствия, сомнительные и не очень — тем больше уходил в грусть-тоску — не по ней, нет, — но по своей молодости, своим треклятым друзьям, своим похождениям — это все была непрекращающаяся ностальгия по несбывшемуся.

Глупая сестра Старка, которая вышла замуж за другого, была центром его страданий, а вокруг закручивались спирали жалости к себе — годы, скука, работа, дела, Серсея, Серсея, дети… Из детей он любил только Мирцеллу, а Джоффри от него вечно доставалось больше всего. Возможно, именно поэтому Серсея подсознательно тянулась именно к старшему сыну. Он был полной противоположностью Роберта во всем — как внешне, так и внутренне. И Серсея, не покладая рук, ваяла сына, как старательный скульптор беспрестанно трудится лишь над одной своей работой — главной работой, любуясь ею в минуты краткого отдыха, полируя каждую неровность, вглядываясь в мельчайшую шероховатость, наслаждаясь неожиданно выявившейся новой линией, новой игрой светотени, не замеченной раньше.

Джофф был для Серсеи венцом ее трудов — он был красив, он был талантлив, энергичен, обаятелен. Он был — ее… Впервые Серсея ощутила это счастье абсолютного обладания другой человеческой сущностью, обладания, накрепко переплетенного с желанием отдать себя за это существо, готовностью пожертвовать собой на благо ему в любой момент, когда она впервые взяла первенца в руки. Он был маленький, жалкий, странного красного цвета, весь покрытый пушком, тихонько мяукающий — и все же, он был совершенством. И это она, Серсея, дала ему жизнь — она создала его! С этого момента — и навсегда — Джоффри стал ее приоритетом, ее гордостью, ее целью. Все остальное могло быть приятным, забавным, могло раздражать или, наоборот, радовать. Глядя на сына, Серсея испытывала всегда лишь чувство незапятнанной ничем чистой эйфории — это ее творение, самое совершенное на свете существо — ее сын… С младшими детьми было похожее чувство, но не в том масштабе. Для первенца в сердце матери всегда отведено особое место, и ни годы, ни приходящие после него братья и сестры не способны хоть сколько-нибудь разрушить или даже ослабить эту связь. Для Джоффри Серсея хотела всего — и самого лучшего.

И теперь, глядя на эту маленькую дрянь, которая стучала зубами возле ее же машины, Серсея ощутила легкое беспокойство за свой выбор. Родство, конечно, было исключительно удачным — но, с другой стороны, где-то поодаль болталась ненавистная сестра покойного Неда, которая, даже став почетной матроной с тремя детьми, неизменно вызывала самые тяжелые из вздохов Роберта. Чтобы их обоих Иные утащили! Впрочем, казалось, что эта рыжуха больше пошла в мать… Еще не хватало, чтобы Роберт обнаружил в невестке черты своей вечной любви…