Это могли быть мы

Сьюзи разломила печенье.

– Мне было лет двадцать. Абьюзивные отношения. Он меня побил, и я поспешила в эту чертову клинику, где делали аборты. Диабет у меня уже был запущенный, и я решила, что еще один раз может меня убить, поэтому сразу после этого перевязала трубы. Черт, рожать детей – это не мое.

Кейт переполняли чувства.

– Я их не хотела. Думала, что хотела, но не хотела.

Сьюзи продолжала кивать. Она поощряла доверие, практически вызывала Кейт на соревнование: кто скажет более страшную вещь.

– Я не могла их любить, – поспешно призналась Кейт. – Во всяком случае, достаточно сильно любить. Мальчик был всегда такой злой, трудный. А девочка… Она – инвалид. Не уверена, что она даже знает, кто я такая.

Почему она использовала настоящее время, говоря о дочери? Кирсти осталась в прошлом вместе со всей прежней жизнью. Кейт вспоминала вцепившиеся в нее маленькие ручки.

– Просто было так трудно справляться со всеми ее потребностями. Понимать, что она всегда останется такой… такой…

Вдруг она осознала, что Сьюзи – тоже инвалид. Ей всегда казалось, что инвалидность – это что-то всеобъемлющее, переворачивающее всю жизнь, но, несомненно, бывали и такие случаи: просто женщина, которая иногда пользовалась коляской, а иногда – костылем. Она виновато замялась, но только пробудила больший интерес со стороны Сьюзи.

– Но разве все так просто – инвалид или не инвалид? – сказала она. – Думаю, у каждого найдется что-нибудь свое. Психическое здоровье, трудное детство, аллергии… Ну, сама понимаешь. Так-то, не обязательно считать нас иной категорией людей.

Прежде Кейт и не думала рассматривать проблему с этой точки зрения.

– Да, наверное. Но когда я забеременела в этот раз… В общем, я была плохой матерью. Я постоянно злилась, думала… думала о том, как убить себя. Я… Так что, наверное, аборт был правильным решением.

Она поняла, что ищет подтверждения. Что на самом деле не она сама сделала этот выбор.

– В этом и заключается самый большой миф, – резко сказала Сьюзи. – Что они всегда любят нас, а мы любим их. Только подумай обо всех тех женщинах, которые не испытывают подобных чувств, и они ощущают себя полным дерьмом, какой-то ошибкой природы. Просто потому, что в их мозге не работают какие-то химические вещества. Или у них, например, послеродовая депрессия, или еще что-то.

Может быть, и у нее возникла послеродовая депрессия после Кирсти, учитывая трудные роды и все, что произошло потом? Конечно, ей казалось, что мир вокруг полностью лишился надежды до конца ее дней. Тогда этого даже никто и не предположил. Кейт поняла, что дрожит. Наконец-то она произнесла слова, которые никогда и не думала произносить, и Сьюзи с легкостью их приняла. Она чувствовала себя одной из тех француженок, которых после войны обмазали в дегте и перьях и выставили на всеобщее обозрение. Но и чувствовать себя плохо она тоже не могла. Может быть, тем женщинам было все равно. Может быть, они даже гордились этим. Может быть, они думали: «Вот такая я и есть. Я не стану лгать ради вашего спокойствия».

Спустя год она поняла, что ей повезло сделать этот аборт, живя в либеральном городе. Были женщины, не располагавшие такими средствами, которым приходилось ехать целый день, чтобы добраться до единственной клиники на весь штат. И то если у них была машина и они могли отпроситься с работы. Было слишком легко назвать это антиутопией. Кейт никогда не считала себя феминисткой, хотя, конечно, ей это было на руку, но теперь она все чаще замечала разные вещи. Ей даже нравилось быть политизированной, принимать сторону, которая казалась ей стороной добра, в стране, которая уверенным шагом расходилась по противоположным углам ринга. Активизм стал для нее якорем, позволявшим держаться на месте, когда она потеряла все, что было прежде: работу, мужа, детей, страну, даже имя. И, быть может, аборт действительно пошел на пользу. Сегодня футболка плотно облегала живот и грудь – тело едва ли восстановилось бы после беременности на пятом десятке. К тому же у нее все равно не получалось – зачем приносить в этот мир еще одного ребенка, чтобы умножить проблемы, да на этот раз еще и без поддержки отца? Нет, так было лучше. Просто она не могла совсем выкинуть из головы разочарование, что даже зачатие их ребенка – чудо, если учесть обстоятельства, – не смогло пробить броню Конора. Не заставило его посмотреть на нее с любовью и наконец-то раскрыться ей. Если потеря собственной дочери и их общего ребенка этого не сделала, то, наверное, не поможет уже ничто. Протест в защиту права женщины делать то, чего она сама на самом деле не хотела, приносил странное облегчение. Выбор. Если бы она смогла убедить себя, что сама выбрала все это: сначала стать матерью, потом уехать из Англии и быть с Конором, выйти за него замуж и не рожать от него ребенка, то, наверное, чувствовала бы себя лучше.

Кейт шла вперед вместе с толпой на марше женщин Лос-Анджелеса. Она уже давно потеряла из виду кресло Сьюзи, голова которой находилась ниже уровня большинства людей. Транспарант – кусок фанеры с приклеенной скотчем картонкой – натер ладони, и Кейт не знала, что делать, если захочется в туалет. Этот транспарант ей вручили, когда они шли по бульвару Уилшир мимо дорогих магазинов, и теперь от рук исходил запах опилок, навевавший воспоминания о том, как однажды в детстве она вместе с мамой ходила в лавку мясника. Что бы сказала теперь ее мать? Она никогда не любила шум. Она взяла фамилию мужа, оставила работу и всю жизнь обслуживала других.

– Наши тела! Наши жизни! – прокричал кто-то, и женщины подняли торжествующий крик.

Странно было идти посреди проезжей части, где обычно ревели машины, проходить мимо магазинов и достопримечательностей со скоростью толпы. Персонал модных магазинов и ресторанов высыпал на улицу и глазел на женщин – кто-то ошеломленно, кто-то с аплодисментами.

Над головой плоской крышкой висело безоблачное небо Лос-Анджелеса. Конор не хотел, чтобы она сегодня была здесь: он был далек от политики и отказывался судить о стране, которая дала ему возможность заново открыть себя. Он считал проявления гнева непристойными. Это был еще один клин между ними. Тот короткий период перед свадьбой, когда она думала, что знает его, что он ее любит, теперь казался сном. Он отказывался говорить о Трикси, об аборте, обо всем.

Поэтому ничего больше у нее не осталось. Только идти вместе с незнакомцами, злясь из-за того, что она не могла даже как следует сформулировать. Протест был организованный. Несколько свистков и громкоговорителей, но при этом чувство товарищества и любви. Печаль. Рукопожатия, тревожные улыбки. Некоторые откровенно плакали. Женщины постарше, седовласые, боролись против этого еще в семидесятых, и теперь все вернулось. Маленькие девочки на плечах, еще не знавшие, что их ждет впереди. Кейт подумала о Трикси, учившейся в колледже, где девочки морили себя голодом и считали минет таким же обычным делом, как рукопожатие. Когда кто-то достал мегафон и начал кричать о выборах, правах женщин и деле Роу против Уэйда, Кейт на секунду испытала диссонанс. Как она очутилась здесь, в другой стране, примеряя на себя все эти разные жизни? Иногда от открывшегося перед ней выбора, свободы даже в браке с Конором у нее кружилась голова. После того, как бросаешь семью и детей, начинаешь понимать, что больше ничто не в силах тебя удержать, и иногда это было самое страшное, о чем Кейт могла подумать.

Адам, наши дни

Адам лежал на кровати, разглядывая пятна сырости на потолке, и слушал, как Барри в соседней комнате принимает душ. Почему он так шумит? Чем он там занимается? Или Адам не хотел знать ответ на этот вопрос?

Он, конечно же, учитывал возможность того, что однажды девушка может забеременеть от него. Если заниматься сексом так часто, как он, то это почти неизбежно. Он не понимал приятелей, которые изо всех сил старались отговорить девушек от использования презервативов. К чему эти глупости? Зачем рисковать, что однажды ты будешь нянчить вопящего младенца, оплачивать его потребности, навсегда привязанный к его матери, с которой вы будете ненавидеть друг друга, и этот ребенок тоже будет тебя ненавидеть? Нет уж, спасибо. В двенадцать лет он просил сделать ему вазэктомию, но ему не разрешили. Его дурак-отец тогда сказал: «Ты передумаешь, Ади». И вот результат. Делия беременна, и у ребенка может быть та же болезнь, что и у Кирсти. Он представил себе, как они живут вдвоем в каком-то хлипком домишке в пригороде, обставленном мебелью из «Икеи», с младенцем, который без остановки плачет и плачет, срется и срется, а они смотрят друг на друга в сумерках в четыре часа утра, понимая, что их любовь раздавлена, растоптана этим самым ребенком, которого они породили. Лицо Делии, огрубевшее от усталости и досады, как лицо его матери. Он сам прячется в каком-нибудь гараже, убеждая себя, что он все еще музыкант, только для того, чтобы прервать занятия и разогреть запеченную фасоль или вынести мусор, как его отец все те годы.

Она наверняка знала, что это может произойти. Эта мысль пришла ему в голову, пока он лежал один в маленькой, по-спартански обставленной комнате. Все цветные пятна были связаны с Делией: репродукции, когда-то купленные ею для него и стоявшие теперь у стены, так и не вставленные в рамки, зеленый кардиган, который она забыла в последний раз, несколько месяцев назад. Должно быть, именно тогда это и произошло. Делия, Делия. Она это нарочно сделала? Он снова вспомнил, как все происходило – безумие их тел, ощущение полноты жизни в этот момент, такое сильное, что можно было потерять сознание. Были ли они осторожны? Не особо. Даже он иногда мог увлекаться, а они были молоды, лишь чуть за двадцать. Это должно было случиться. Человеческое тело создано для того, чтобы терять контроль над собой, опьяняя друг друга, чтобы заделать ребенка, и в итоге так и получилось. Господи, как же глупо они поступили! Он ведь знал. Они оба знали, что может произойти, что несет в себе его ДНК.