Это могли быть мы

По крайней мере, было еще не поздно что-нибудь сделать. Срок должен быть еще не такой большой, ее живот оставался плоским, фигура – стройной. И она согласится. Ей придется согласиться. Не могла же она пойти на такой риск? Какова вероятность – пятьдесят на пятьдесят? Это безумие! Сейчас можно сделать необходимые тесты. В случае с Кирсти не было никакого предупреждения, УЗИ ничего не показывало. Теперь, спустя двадцать лет, так не будет. И даже если – он позволил себе представить худший вариант, – даже если Делия унаследовала от матери почти самоубийственную тягу к самопожертвованию, он вовсе не обязан участвовать в этом. Разве не так? Он мог просто уйти, как Кейт. Просто отказаться. Никто не может заставить его расплачиваться своей любовью, своим временем – самым ценным его достоянием, более ценным, чем деньги. Если произойдет худшее, он потеряет лишь свою семью. И Делию. Он потеряет Делию, всякое будущее, которое могло у них быть, видавшую виды квартирку на чердаке в центре города, о которой он пару раз позволял себе подумать. Но он никогда не думал о детях. Только не с той дрянью, которая жила в его генах.

Но что теперь? Она уже беременна, и внутри нее что-то пробуждается к жизни. Это нужно остановить, но Оливия исчезла, а Эндрю был слишком слаб, чтобы настаивать, да и в любом случае оба поддержат Делию в ее решении, каким бы оно ни было. Адам был уверен, что только один человек выступил бы на его стороне. Его мать.

Так Адам и провел несколько часов: хандря, размышляя и ища в интернете информацию о тестах, абортах и правах отцов, пока не услышал незнакомый звук и не понял, что это звонит его телефон, обычно стоявший в беззвучном режиме. Он бросился к трубке. Делия? Нет, это его тетя Элизабет. Странно. Не могла же она каким-то образом узнать о беременности Делии? Адам почти не общался с тетей. После ухода Кейт она пыталась поддерживать связь, но ее чувство долга было настолько очевидно, что Адаму казалось, будто она заранее отмечает каждый звонок в календаре, и теперь редко виделся с ней, с ее надоедливыми детьми и даже с родителями матери. Они боялись Лондона, а Адам уже давно отказывался ездить в их крошечный домик в Бирмингеме, где всегда пахло супом. Но это давало возможность отвлечься от бесконечных блужданий в собственных размышлениях, поэтому он решил ответить.

– Адам? – голос у нее был высокий и похожий на детский, хотя ей было уже за сорок.

Он терпеть не мог мамочек вроде нее.

– Да?

Она никак не могла знать. Скорее всего, она и не подозревала о существовании Делии. Насколько ему было известно, она даже ни разу не встречалась с Оливией, потому что Ливви никогда не участвовала в тех мучительных поездках в Бирмингем, куда его изредка таскал отец. Все это было слишком постыдно. Так что же она хотела рассказать ему и почему позвонила ни с того ни с сего в тот самый день, когда его жизнь перевернулась вверх дном?

Адам, 2017 год

– Ну, вот и все. Все кончено.

Оливия со слезами на глазах выключила звук телевизора, показывавшего инаугурацию, малолюдную из-за сильного ветра. За последние десять лет она сильно расслабилась, стала менее строгой в том, что касалось выпивки и закусок, и даже, слава богу, позволяла себе нарушать запрет на телевизор. Правда, смотрела она только круглосуточные новости, показывавшие сцена за сценой, как пламя охватывает тот мир, который они ему оставляют. Им-то было легко заламывать руки по поводу Брексита, а теперь Америки, но ему-то было всего семнадцать. Он еще даже в университет не поступил, и в этом мире он вынужден был расти.

Слезы Оливии его раздражали. С ней-то все будет в порядке – она была из богатой и аристократической семьи.

– Это же Америка, – буркнул он из продавленного кресла, в котором устраивался всякий раз, когда от него требовали «провести время с семьей». – Не знаю, с чего ты так расстраиваешься.

Она удивленно заморгала.

– Но подумай о мире, милый! Все принимает такой мрачный оборот.

Ему хотелось сказать, что мир всегда был мрачен – достаточно посмотреть на Кирсти или на подругу его матери, которая покончила с собой из-за недостатка поддержки, а Оливия просто не знала этого, потому что родилась в состоятельной семье, но, по правде сказать, его это тоже угнетало. Все было дерьмово, уничтожено изменением климата и загрязнением природы, а теперь взрослые всего мира решили устроить еще и это.

Приходилось признать, что последние несколько лет все же были чуть лучше. Сандра нашла Адаму психотерапевта, какого-то знакомого по учебе, молодого парня чуть за двадцать с хипстерской бородкой и в очках, который обращался к нему «приятель». Вообще, он ничего не имел против Лоуренса. В основном они говорили о музыке и кино, и иногда только выйдя после сеанса Адам понимал, что на самом деле он говорил о Кирсти или о матери, или о том, почему он постоянно расчесывает руки, и чувствовал себя обманутым, но если подумать, то все было честно – парень просто делал свое дело. В школе он тоже успокоился, перестал сеять хаос. Он был злым, но не тупым – если не сдать экзамены, то можно на всю оставшуюся жизнь застрять в этом скучном городишке среди толп людей с пустым взглядом, которые каждый день мотаются на работу в Лондон. Он перестал резать себе руки, кроме тех случаев, когда становилось совсем невыносимо, и теперь научился лучше это скрывать. При виде шрамов люди начинали задавать слишком много вопросов. Да и вообще, теперь этим занимались все подряд, это стало банально. А ему уже исполнилось семнадцать, и скоро он покинет эту помойку и начнет новую жизнь.

Остальная семья, если их так можно было назвать, тоже немного пришла в норму. Кирсти могла с ними немного разговаривать, просить что-то, отвечать им. Во всяком случае, так думали его отец и Оливия – Адам пока не был в этом убежден. Его отец упорно работал и, похоже, действительно начал писать книгу после стольких лет разговоров, а у Оливии, воодушевленной успехом речевой терапии Кирсти, уже много лет не случалось приступов, если не считать небольшого срыва, когда в 2014 году его мать прислала из Америки документы на развод. Адам не должен был этого знать, но он давно научился добывать информацию шпионскими методами. Его отец даже и не задумывался о том, чтобы поставить пароль на свой компьютер, поэтому Адама, в общем-то, и винить было не в чем. А еще Оливия иногда виделась с Делией, хотя это почти никогда не происходило в доме, и Адам понимал, что это его вина. В последнее время он стал думать о Делии немного иначе, не просто как об идеальном ангелочке, который нравился всем больше, чем Адам, но как о ком-то другом. И это сбивало его с толку.

На экране телевизора по кругу повторялись лица людей, чьи рты были открыты в безмолвных криках протеста. Все были очень злы, и Адам это понимал. Он сам был зол с рождения.

– Я пошел спать.

Он встал с кресла, что потребовало больших усилий, чем обычно, и побрел наверх по лестнице. Неужели ничего так и не изменится к лучшему? Кирсти понятия не имеет, что творится в мире, его отец и Оливия каждый вечер сидят на диване, отдалившись друг от друга, словно между ними втиснулся призрак, и в каком-то смысле так оно и было: призрак его матери.

Отец был в своем «кабинете» – работал за закрытой дверью над своей книгой. Адам не знал, о чем она, потому что Эндрю отказывался говорить об этом, а файл был запрятан на жестком диске надежно, чтобы не нашел, скажем, какой-нибудь любопытный подросток. Скорее всего, какая-нибудь ерунда. Он пошел бродить по комнатам второго этажа. В комнате Оливии, по-спартански простой, стояла в рамке фотография Делии. Девочка была верхом на лошади, волосы заплетены в косу, ноги обтянуты бриджами. Он взял фотографию, оставив жирный отпечаток, потом поставил ее на место, но немного криво. Оливия прожила здесь уже десять лет, а комната по-прежнему выглядела гостевой. Мрачно.

Он услышал, как открылась дверь, потом включился свет в туалете и закрылась задвижка. Наверняка отец проведет там не меньше десяти минут, пользуясь передышкой, чтобы пролистать соцсети. Адам проскользнул в так называемый кабинет, где, насколько он замечал, отец большую часть времени играл в игры или кормил поисковики запросами вроде «трудный подросток» и «симптомы СДВГ». Движение мышки, и на экране показалось название незакрытого документа, над которым работал Эндрю. «Твоя рука в моей руке». Адам решил, что название не такое уж и плохое, хоть и немного сентиментальное. Он пробежал глазами по экрану.

«Тот день, когда мы поняли, что ошибались насчет Кирсти, навсегда врезался в мою память. Сын стоял позади меня на ступенях. „Папа, она действительно это делает?“ – спросил он. А я от удивления потерял дар речи. Потому что мне показалось, что это действительно так».

Черт! Это оказалась нехудожественная книга о том, как Кирсти научилась языку жестов (что произошло благодаря Оливии и Сандре, а не его отцу, но старый дурак, конечно же, припишет всю заслугу себе). Он прочитал еще несколько строк. Оказалось неплохо. Кто бы мог подумать?! С неохотой Адаму пришлось признать, что выражение «утратил дар речи» почти точно описывало его собственное состояние в тот день. Тебе всю жизнь говорят, что твоя единственная сестра ничего не понимает, никогда не сможет говорить с тобой, не осознает, что происходит, а потом она вдруг показывает слово «лошадь». Потом пошли и другие знаки – «голод», «папа», «туалет», «собака». «Любовь». Это было странное время, когда все вдруг стало налаживаться, время чудес.