Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе

беречь свою честь и доброе имя, не уклоняться от боя с противником.

Эсхиловский Пеласг должен сделать выбор между двумя решениями, каждое из

которых определит судьбу возглавляемого им государства. Внутренняя борьба в

душе Медеи носит совершенно субъективный характер; изображаемый Еврипидом

человек, находясь во власти своих чувств и мыслей, не пытается соотнести их

с какими-либо объективно существующими нормами: в нем самом находится

источник трагического конфликта.

Изображение противоречивых эмоций и глубины страданий, делающих Медею

трагическим героем в совершенно новом для античности понимании этого слова,

настолько увлекает Еврипида, что ради него драматург жертвует сюжетной

"последовательностью" трагедии. Так, при известии о приближении к ее дому

разгневанных коринфян Медея уходит с окончательным решением убить детей -

ведь лучше сделать это самой, чем отдать сыновей на растерзание взбешенной

толпе. Между тем перед взорами поспешно пришедшего Ясона Медея появляется на

кровле дома в колеснице, запряженной крылатыми драконами, и с трупами

сыновей у ног - если она с самого начала рассчитывала воспользоваться

волшебной колесницей, то почему было не забрать детей живыми и не скрыться

вместе с ними от неверного супруга и отца? Подобным вопросом Еврипид не

задавался - ему было важно изобразить душевную драму оскорбленной женщины, и

своей цели он, несомненно, достиг. Но именно поэтому образ Медеи знаменует

разрыв с традицией греческой трагедии, стремившейся к созданию цельного

"нрава",- если бы ненависть к Ясону распространилась на прижитых с ним детей

и Медея в жажде мести сравнялась бы с эсхиловской Клитемнестрой, афинскому

зрителю было бы легче поверить в ее последовательность, хотя и труднее ее

оправдать; но материнская любовь, звучащая в каждом слове Медеи в ее

центральной сцене, показывает, что в глазах Еврипида она была не одержимой

жаждой крови фурией, а страдающей женщиной, больше способной на крайние

проявления мести, чем рядовая афинянка (недаром Медея все же восточная

колдунья, внучка бога солнца Гелиоса!), но в поведении своем гораздо более

человечная, чем та же Клитемнестра. (Любопытно, что безымянный античный

комментатор "Медеи" правильно увидел в любви героини к детям противоречие ее

"нраву", но, верный аристотелевскому учению о "последовательности"

трагического персонажа, поставил это богатство образа не в заслугу, а в

упрек драматургу.)

Пристальный интерес Еврипида к внутреннему миру человека сделал

возможным и такое достижение афинской трагедии, как образ Федры в трагедии

"Ипполит". В "нраве" Федры, влюбившейся в своего пасынка, отвергнутой им и

перед смертью оклеветавшей его, чтобы скрыть свой позор, нет той, с античной

точки зрения, непоследовательности, которую древние критики ставили в вину

Еврипиду в "Медее" или "Ифигении"; поведение Федры, чья неудовлетворенная

страсть превратилась в ненависть к Ипполиту, находилось в русле античного

представления о готовности отвергнутой влюбленной на любое злодейство. В

сравнительной фольклористике этот мотив известен как история библейского

Иосифа Прекрасного, возникшая в том же Средиземноморском ареале, что и

благородный образ Ипполита, а рядом с ним, в других, не полностью дошедших

трагедиях Еврипида, также юных героев Беллерофонта ("Сфенебея") или Пелея.

Им также приходилось расплачиваться за клевету оскорбленных отказом женщин,

хотя всякий акт мести объяснялся в этом случае необоримой властью Афродиты,

противиться которой не в состоянии ни смертные, ни боги. В "Ипполите", хотя

Афродита и является виновницей запретного чувства, овладевшего Федрой, все

внимание поэта устремлено на переживания влюбленной женщины. Хор и кормилица

напрасно пытаются объяснить недуг Федры воздействием Пана, Кибелы или других

божеств, - источник ее страданий находится в ней самой, и Еврипид с

великолепной психологической достоверностью изображает внутреннее состояние

Федры: то она, боясь признаться себе в преступной страсти, в полубреду

грезит об охоте в заповедных рощах и отдыхе у прохладного лесного ручья, где

она могла бы встретить Ипполита; то, в сознании своего позора, Федра

готовится покончить с любовью, пусть даже вместе с собственной жизнью; то,

позабыв и о позоре, и о супружеском долге, дает склонить себя вкрадчивым

речам кормилицы.

Таким образом, если ситуация, в которой у Еврипида оказывалась Федра, и

поведение отвергнутой влюбленной не выходили за пределы традиционного

античного представления о женском "нраве", то во внутреннем наполнении

образа Федры мы снова встречаем необычность и новизну. Эсхил видел в любви

силу, обеспечивающую плодородие земли и сохранение человеческого рода, - ее

действие представлялось "отцу трагедии" одним из проявлений всеобщего закона

природы. Для софокловской Деяниры ("Трахинянки") пробуждение в Геракле

физического влечения к юной пленнице Иоле не является проблемой - оно

объяснимо и даже естественно, и хотя Деянира прибегает к помощи приворотного

зелья, чтобы вернуть себе любовь Геракла, "Трахинянки" отнюдь не являются

трагедией отвергнутого чувства. Еврипид изображает любовь чаще всего как

страдание - потому ли, что она не находит ответа, потому ли, что она

"греховна", так как нарушает семейные связи и нравственные нормы; в

человеческом чувстве он видит не источник естественной и общественной

гармонии, а причину разлада, противоречий и несчастий. И в этом - еще одно

свидетельство того, что вера в целесообразность мира, основанного на некоем

нравственном законе, все больше вытесняется состраданием к одинокому,

предоставленному игре собственных страстей человеку.