Европа-45. Европа-Запад

Но Роупер не пожелал выслушать своего денщика. Не глядя на него, сухо сказал:

— Немедленно в радиорубку. Я жду важную радиограмму из Лондона.

Однако Лондон молчал. Вместо этого пришла телеграмма из неизвестности, таинственная, как и первая, и, очевидно, такая же трудная для расшифровки, потому что Роупер ломал над нею голову целых два часа.

Клифтон все время дежурил возле двери, чтобы, как только капитан окончит свою работу, доложить ему о своем намерении перейти на «Меркурий». Эскадра вот-вот могла развернуться и лечь на обратный курс. Она шла за караваном только благодаря упрямству адмирала, который бомбардировал Уайтхолл телеграммами, требуя, чтобы первый приказ был отменен. Но каждый миг могло прийти подтверждение этого сумасшедшего приказа, и адмиралу ничего тогда не останется, как повернуть корабли. Клифтон должен был успеть до того времени перебраться на «Меркурий».

Капитан позвал его в каюту и приказал стелить постель.

«Постелю — тогда скажу»,— решил Честер, хлопоча возле тахты, наводя порядок в каюте, смахивая несуществующую пыль со стола. Мимоходом нечаянно взглянул на бумажку, лежавшую на пачке телеграмм и каких-то таблиц. В глазах у него зарябили круглые буквы, написанные твердой рукой капитана Роупера, но он ничего не успел разобрать. К бумагам Клифтон был всегда равнодушен. Он не верил бумагам, не любил их, относился к ним с пренебрежением. Но эта бумага тянула его к себе как магнит. Честер еще раз взглянул туда, взглянул незаметно, делая вид, что вытирает что-то с поверхности стола,— и на этот раз весь текст, выписанный на твердой желтоватой бумаге, улегся в его мозгу, улегся крепко, надежно, навсегда.

Это была расшифрованная радиограмма, принесенная Клифтоном два часа тому назад. Телеграмма была лаконичная: «На траверсе Нордкапа «Тирпиц» торпедирован советской подводной лодкой. Отчаянно смелый маневр. Эскадра повернула назад и вошла в фиорд».

Клифтон взглянул на капитана. Тот тоже смотрел на своего ординардца, и по его глазам Честер понял, что Роупер видел, как он читал радиограмму.

— Вы что-то хотели сказать, сержант Честер? — спокойно спросил Роупер.

— Да, сэр. Я хотел... Я хотел только спросить, не надо ли мне отнести что-нибудь в радиорубку?

— Нет, не надо. Можете идти спать. Эта ночь будет у нас спокойная.

Клифтон стоял, не двигаясь с места.

— Вы что-то хотели еще, сержант Честер?

— Да, сэр. Я хотел только спросить: эскадра идет дальше?

— Эскадра возвращается на базу.

— А...— Клифтон хотел сказать: «А как же с этой радиограммой о «Тирпице»?» Но не сказал этого, у него получилось другое. — А я как раз хотел просить вас, чтобы меня отпустили на мой корабль.

— То есть?

— На «Меркурий», где я служил.

— Вы хотите этого?

— Да, сэр.

Честеру хотелось сказать еще: «Я хочу, чтобы вы отправили в адмиралтейство эту последнюю телеграмму»,— но он не отважился. Все-таки он был только сержант, а Роупер не слушался даже адмирала. Не годится сержанту давать указания офицерам его королевского величества.

— Поднимитесь на палубу к вахтенному офицеру,— спокойно проговорил Роупер,— и передайте ему приказ адмирала о том, чтобы вас немедленно перебросили на «Меркурий».

— Да, сэр.

— Выполняйте.

— Слушаю, сэр.

Они расстались, как и встретились: холодно, официально. Кратковременная служба Клифтона Честера у капитана английской разведки Нормана Роупера закончилась. Оставляя корабль, Клифтон еще надеялся, что капитан все-таки отправит эту телеграмму и из Уайтхолла придет приказ, чтобы эскадра сопровождала транспорты, однако надежды его были напрасны.

Под утро, если вообще можно говорить об утре в этих широтах, где в летние месяцы тянется нескончаемый полярный день,— под утро эскадра все-таки развернулась. С крейсера была передана коммодору конвоя светограмма, согласно которой транспорты должны были добираться до Мурманска без охраны, не вместе, а поодиночке, на свой страх и риск. Коммодор, забыв о британской сдержанности, ответил бранью, которую сигнальщик педантично передал на флагманский корабль. Настала вторая фаза жизни конвоя — фаза, которая должна была закончиться его смертью.

Беззащитные транспорты, чтобы отдалиться от района действий немецких подводных лодок, брали как можно выше, севернее, намереваясь обойти остров Медвежий — излюбленное место группировки фашистских пиратов,— забирались в высокие широты, где полярный день пламенел еще ярче, где он, казалось, был вечным, где солнце кружило по небу словно привязанное, не падая за горизонт и не уступая спасительной ночной темноте, которая укрыла бы британские корабли.

Моряки молили природу послать ночь, они проклинали этот вечный день, который не обещал им ни спасения, ни пощады. Брошенные на произвол судьбы своими военными кораблями, британские транспорты шли на верную смерть, но не отступали. Шли вперед, проклиная этот страшный полярный день, проклиная фашистов да еще своих братьев — военных моряков, которые ни в чем не были виноваты.

Все произошло так, как и должно было произойти. Сначала над районом, где рассыпались транспорты, закружил фашистский разведчик «кондор». Кружил спокойно, на недосягаемой высоте, с педантизмом палача вычисляя местонахождение каждого транспорта и сообщая данные своим базам.

Затем налетели другие «кондоры» — уже с бомбами, неуклюжие, но грозные. Они подожгли один танкер, и он долго полыхал страшным красным пламенем, не хотел тонуть, шел вперед, даже охваченный огнем, даже умирая.

Следующая волна нападения принесла «хейнкелей». Они сбросили торпеды. Три транспорта переломились пополам, один перевернулся, но и это было не все. Теперь пришла очередь торпедной атаки с подводных лодок, вызванных «кондором»,— они уже разворачивались вокруг транспортов, замыкая их в смертное кольцо.

А пока подводники готовились к атаке, налетели так называемые «штукасы», ревущие штурмовики «юнкерс-87»,— они падают почти на палубу корабля, сбрасывают тяжеленную бомбу и с ужасающим ревом проносятся дальше. «Штукасы» напали на «Меркурий», который до этого времени счастливо избегал вражеских атак. Шесть горбатых маленьких самолетов, двумя звеньями, по три машины в каждом, зашли с кормы, чтобы удачнее уложить бомбы вдоль корпуса судна, и понеслись на стройного красавца, сыпля на головы людей железные громы.

Однако люди не растерялись. Они палили по самолетам из чего только могли, били из зенитных пулеметов, из винтовок, из пистолетов. Тяжелое орудие, в расчете которого снова был Клифтон Честер, тоже ударило по фашистам один раз и другой; и, должно быть, это на его снаряд наткнулся в воздухе один из «штукасов». Снаряд начисто оторвал крыло самолета как раз в тот миг, когда штурмовик приближался к корме парохода. Со скрежетом, визгом, ревом промчавшись над палубой, сметая на своем пути все живое и мертвое, тяжелая машина врезалась в твердый настил на носу, как раз там, где были якорные гнезда.

Пилот знал, что гибнет. Спасти самолет или хоть собственную жизнь он уже не мог. И, наверно не желая гибнуть в одиночку, пилот решил последним усилием потопить корабль. Он успел отцепить тяжелую двухсотпятидесятикилограммовую бомбу, что висела под штурмовиком, как черная сытая свинья, но отцепил ее уже тогда, когда самолет коснулся палубы. Нос «Меркурия» содрогнулся от удара «штукаса», корабль даже осел немного вниз. Но, как только самолет, подскочив, как на трамплине, перелетел за борт, нос медленно стал подниматься — судно как раз преодолевало очередную волну,— и бомба, сброшенная фашистом, покатилась прямо к орудию Клифтона Честера.