Европа-45. Европа-Запад

Придерживая на голове высокую, но тесную офицерскую фуражку Финка, Михаил ответил:

— Партизаны. Об этом можно бы догадаться.

— Здесь не может быть партизан, — безапелляционно заявил группенфюрер.

— И все-таки они есть! — засмеялся Юджин.

— Вы не имеете права творить надо мною насилие! Это нарушение законов войны.

— Что же это за законы? — поинтересовался Михаил.

— Гаагская конвенция. Сопротивление населения войскам противника допускается лишь до тех пор, пока страна не оккупирована. Но никак не после оккупации,— пояснил барон.— Международное право запрещает партизанить населению стран, которые подписали капитуляцию.

— А если наши страны не подписали капитуляцию? — поинтересовался Михаил.

— Голландия капитулировала еще в сороковом году.

— А Советский Союз? Разве он тоже капитулировал?

— При чем здесь Советский Союз?

— А при том, что перед вами — офицер Советской Армии.

— Вы советский офицер?

— Да. А рядом с вами — сержант американской армии. Не правда ли, Юджин?

Юджин широко ухмыльнулся.

— О да, — сказал он. — Тысяча раз да!

— А сзади — сержант английской морской пехоты Клифтон Честер, — продолжал Михаил. — И майор Войска Польского Генрих Дулькевич, и французский капрал Раймонд Риго, итальянский берсальер Пиппо Бенедетти, чех Франтишек Сливка, унтер-офицер вермахта Гейнц Корн...

— Святое распятие! — пробормотал группенфюрер.— Здесь собрался целый интернационал! Но среди вас нет голландцев! Какое вам дело до того, что делается в этой стране?

— Вы ошибаетесь, генерал, — спокойно проговорил Михаил. — И голландцы среди нас есть. Вон там, рядом с водителем, сидит голландский гражданин Якоб Ван-Роот, у которого вы убили дочь.

— Я не убивал ничьей дочери!

— Ее убили фашисты, а вы тоже фашист.

— Я национал-социалист. Фашисты только в Италии.

— Это игра слов. Суть — одна.

— Мы боремся с врагами открыто. Мы цивилизованная нация, которой противно убийство людей вне боя,— сказал группенфюрер.

— Может, надо было послать вам вызов на поединок? — смеясь, спросил Михаил. — Или подойти к Хогсварту и окружить его со всех сторон силами нашего отряда? Мы действуем так, как нам подсказывают обстоятельства.

— Нельзя пренебрегать законами войны только на том основании, что их неудобно придерживаться! — Группенфюрер повысил голос.

— А можно навязывать войну людям, которым она не нужна? Можно разрушать целые страны и уничтожать целые народы? Можно убивать пленных, женщин и детей?

— Я ничего не знаю о таких убийствах. Я солдат.

— Не врите. Не прячьтесь за слово «солдат» — вы все знаете! Только освободительные, справедливые войны ведутся солдатами, бандитские, захватнические войны — это дело министров и генералов. А кончится война — и все ваши генералы будут кричать, что они только солдаты, что они подчинялись приказу, выполняли обязанность. Но разве может быть обязанностью для цивилизованного человека — посылать эти ужасные ракеты на города, где живут миллионы беззащитных женщин и детей?

— Я отказываюсь разговаривать с бандитами! — группенфюрер отвернулся от Михаила.

— Не мы первые начали этот разговор, генерал, — возразил Юджин.

— И не называйте нас бандитами! — сквозь зубы сказал Михаил. — Мы прошли пол-Германии и не взяли там даже банки консервов! Голодные, загнанные, замученные, мы прошли через леса и горы только для того, чтобы уничтожить этот ужас — ракеты, которые вы посылаете на беззащитные города. И мы уничтожим эти ракеты!

Группенфюрер молчал.

— Вы сделаете все, что мы прикажем, — продолжал Михаил. — Сразу же по приезде вызовете к себе начальника ракетной базы и прикажете ему выстроить весь личный состав без оружия для срочных работ. Ясно?

— Я отказываюсь выполнять этот приказ.

Фон Кюммель вскинул голову. Тогда Юджин взял его за локоть. Он нажал на генеральской руке одну-единственную жилку. Маленькую и тоненькую жилку, которой не видно, даже если рука голая. Генерал зарычал. На губах у него выступила пена.

— Я прикажу капитану Либиху, — прохрипел он.

Никогда не думал фон Кюммель, что человеку может быть так больно. Никогда не думал, что его самоуверенность и гордость могут развеяться от одного прикосновения чьей- то руки к его локтю. Какими незначительными представились группенфюреру фон Кюммелю все его громкие победы сейчас, когда он вплотную приблизился к той вехе своего пути, после которой все победы и все поражения ничто.

Животная боль и тупая покорность — это было все, что осталось группенфюреру фон Кюммелю.

Дрезина мчалась сквозь ночь. Уже остановившись, она еще вся дрожала, словно собиралась бежать дальше. Михаил и Юджин вывели генерала. За ними сошли партизаны. К дрезине спешили люди.

Фон Кюммель поморщился от острого луча фонарика. С левой стороны он чувствовал у сердца дуло пистолета, на правом локте лежала рука Юджина, которая могла в любую секунду сомкнуться стальными тисками.

— Погасите фонарик!—резко приказал группенфюрер.— Передайте капитану Либиху, что его вызывает группенфюрер фон Кюммель. Быстро!

Капитан появился через несколько минут. Неясная группа вооруженных людей темнела перед ним. Впереди между двумя эсэсовцами стоял группенфюрер фон Кюммель. Капитан щелкнул каблуками.

— Капитан, — голос фон Кюммеля был бесцветен, — немедленно выстройте всех людей. Без оружия. Я хочу по-просить их сделать срочную работу. Выполняйте.

Капитан повернулся на месте и исчез за соснами. Михаил и Юджин повели вслед за ним группенфюрера. Партизаны по одному разошлись полукругом, охватывая ракетную базу со всех сторон.

Высокие сосны, голые и стройные, как корабельные мачты, стояли перед ними. Бешеный ветер гудел в вершинах океанским прибоем. Ветер свистел в гигантских цветах из колючей проволоки, что расцветали между соснами, как зловещий папоротник в ночь на Ивана Купалу.

— Они похожи на бурбонские лилии, — прошептал француз.

За океанским прибоем сосен, за бурбонскими лилиями колючей проволоки спокойно белела четырехугольная бетонная площадка. Четырехугольник был холодный, как арктическое ледяное поле. Острыми краями он врезался в гибкие тела сосен, и они склонились над ним. И там, где сходились пышные хвойные опахала, соединяя кусок брошенного на землю бетона с насупленным, ветреным небом, стоял гигантский серый карандаш.

— Это она! — сказал Клифтон Честер, и никто не спросил, что именно он имеет в виду.