Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

благодаря лишь Федору Михайловичу, была принята ("Время" 1861 г., июнь); тогда я стал писать в этом роде чуть не в каждой книжке журнала. Рассказываю

обо всем этом для характеристики литературы того времени. Сам же я искренне

считал эти статейки более забавою, чем делом, и тем веселее они выходили. Со

стороны редакции было, впрочем, сначала маленькое сопротивление. В моих

статьях иногда редакция приставляла к имени автора, на которого я нападал, какой-нибудь лестный эпитет, например, талантливый, даровитый, или в скобках: 196

(впрочем, достойный уважения). Были и вставки; так в статье "Нечто о полемике"

было вставлено следующее место:

"Вольтер целую жизнь свистал, и не без толку и не без последствий. (А

ведь как сердились на него, и именно за свист.)"

Эта похвала свисту вообще и Вольтеру в частности нарушает тон статьи и

выражает вовсе не мои вкусы. Но редакция не могла не вступиться за то, что

имело силу в тогдашних нравах и на что признавала и за собою полное право.

Вставка принадлежит Федору Михайловичу, и я уступил его довольно горячему

настоянию. Скоро, впрочем, всякие поправки такого рода вовсе прекратились

{34}.

Статьи эти писались под псевдонимом Косицы, - я имел дерзость выбрать

себе образцом Феофилакта Косичкина и прилагал большие старания о

добросовестности и точности в отношении к предмету своих нападений. Свиста у

меня не было никакого, но тем больше силы получали статьи и тем больше

интересовало Федора Михайловича то разъяснение вопроса, которое из них

выходило.

Рассказываю обо всем этом потому, что дело это имело чрезвычайно

важные последствия: оно повело к совершенному разрыву "Времени" с

"Современником", а затем к общей вражде против "Времени" почти всей

петербургской журналистики {35}.

Вообще же для нашей литературы, для общественного сознания вопрос о

народившемся у нас отрицании был ясно поставлен преимущественно романом

Тургенева "Отцы и дети", тем романом, в котором в первый раз появилось слово

нигилист, с которого начались толки о новых людях, и, словом, все дело получило

определенность и общеизвестность. "Отцы и дети", конечно, самое замечательное

произведение Тургенева - не в художественном, а в публицистическом

отношении. Тургенев постоянно следил за видоизменениями господствовавших у

нас настроений, за теми идеалами современного героя, которые складывались в

передовых и литературных кружках, и на этот раз совершил решительное

открытие, нарисовал тип, которого прежде почти никто не замечал и который

вдруг все ясно увидели вокруг себя. Изумление было чрезвычайное, и произошла

сумятица, так как изображенные были застигнуты врасплох и сперва не хотели

узнавать себя в романе, хотя автор вовсе не относился к ним с решительным

несочувствием. <...>

Во "Времени" была напечатана (1862 г., апрель) моя статья, в которой

превозносился Тургенев, как чисто объективный художник, и доказывалась

верность изображаемого им типа {36}. Тотчас после появления статьи приехал в

Петербург Тургенев, по обыкновению собравшийся проводить лето в России. Он

навестил и редакцию "Времени", застал нас в сборе и пригласил Михаила

Михайловича, Федора Михайловича и меня к себе обедать, в гостиницу Клея (что

ныне Европейская). Буря, поднявшаяся против него, очевидно, его тревожила. За

обедом он говорил с большою живостью и прелестью, и главною темою были

отношения иностранцев к русским, живущим за границею. Он рассказывал с

художественной картинностию, какие хитрые и подлые уловки употребляют

иностранцы, чтобы обирать русских, присвоить себе их имущество, добиться

197

завещания в свою пользу и т. д. Много раз потом мне приходил на мысль этот

разговор, и я жалел, что эти тонкие наблюдения и, конечно, множество подобных

им, собранных во время долгого житья за границею, остались не рассказанными

печатно.

Известно, как затем разыгралось дело об нигилизме. На Тургенева

сыпался в продолжение нескольких лет целый дождь всяких упреков и брани. Сам

он был долго смущен и целые пять лет, до "Дыма" (1867), ничего не писал вроде

своих прежних публицистических романов, да и вообще очень мало писал.

Между тем в 1866 году появилось "Преступление и наказание", в котором с

удивительною силой изображено некоторое крайнее и характерное проявление

нигилизма. <...>

IX

Первая поездка за границу

Летом этого года (1862), 7-го или 8-го июня, Федор Михайлович пустился

в свою первую поездку за границу. Припомню, что могу, из этой поездки; сам он

описал ее впечатления в статье "Зимние заметки о летних впечатлениях" {37}. Он

поехал в Париж, а потом в Лондон, где виделся с Герценом {38}, как сам о том

упоминает в "Дневнике" "Гражданина" {39}. К Герцену он тогда относился очень

мягко, и его "Зимние заметки" отзываются несколько влиянием этого писателя; но

потом, в последние годы, часто выражал на него негодование за неспособность

понимать русский народ и неумение ценить черты его быта. Гордость

просвещением, брезгливое пренебрежение к простым и добродушным нравам -

эти черты Герцена возмущали Федора Михайловича {40}, осуждавшего их даже и

в самом Грибоедове {41}, а не только в наших революционерах и мелких

обличителях.

Из-за границы я получил тогда от Федора Михайловича письмо {42}.

На это письмо я обещал быть к сроку в Женеве. Я выехал в половине

июля, остановился дня на два, на три в Берлине, потом столько же в Дрездене и

прямо проехал в Женеву. Чтобы отыскать Федора Михайловича, я употребил

известный способ: пошел гулять по набережной и заходить в самые видные