Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

кофейни. Кажется, в первой же из них я нашел его. Мы очень обрадовались друг

другу, как люди давно скучавшие среди чужой толпы, и принялись так громко

разговаривать и хохотать, что встревожили других посетителей, чинно и

молчаливо сидевших за своими столиками и газетами. Мы поспешили уйти на

улицу и стали, разумеется, неразлучны. Федор Михайлович не был большим

мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические

памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; все

его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и

характеры, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал объяснять

мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по

путеводителю разные знаменитые места. И мы действительно ничего не

198

осматривали, а только гуляли, где полюднее, и разговаривали. У меня не было

определенной цели, и я тоже старался уловить только общую физиономию этой

ни разу еще мною не виданной жизни и природы. Женеву Федор Михайлович

находил вообще мрачною и скучною. По моему предложению, мы съездили в

Люцерн; мне очень хотелось видеть озеро Четырех Кантонов, и мы делали

увеселительную поездку на пароходе по этому озеру. Погода стояла прекрасная, и

мы могли вполне налюбоваться этим несравненным видом. Потом мне хотелось

быть непременно во Флоренции, о которой так восторженно писал и рассказывал

Ап. Григорьев {43}. Мы пустились в путь через Монсенис и Турин в Геную; там

сели на пароход, на котором приехали в Ливорно, а оттуда по железной дороге во

Флоренцию. В Турине мы ночевали, и он своими прямыми и плоскими улицами

показался Федору Михайловичу напоминающим Петербург. Во Флоренции мы

прожили с неделю в скромной гостинице Pension Suisse (Via Tornabuoni). Жить

здесь нам было недурно, потому что гостиница не только была удобна, но и

отличалась патриархальными нравами, не имела еще тех противных притязаний

на роскошь и тех приемов обиранья и наглости, которые уже порядочно в ней

процветали, когда в 1875 году я опять остановился в ней по старой и приятной

памяти. И тут мы не делали ничего такого, что делают туристы. Кроме прогулок

по улицам, здесь мы занимались еще чтением. Тогда только что вышел роман В.

Гюго "Les Miserables" {44}, и Федор Михайлович покупал его том за томом.

Прочитавши сам, он передавал книгу мне, и тома три или четыре было прочитано

в эту неделю. Однако мне хотелось не упустить случая познакомиться с великими

произведениями искусства, попробовать при спокойном и внимательном

рассматривании угадать и разделить восторг, созидавший эту красоту, и я

несколько раз навестил galleria degli Uffizi. Однажды мы пошли туда вместе; но

так как мы не составили никакого определенного плана и нимало не готовились к

осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется не

добравшись даже до Венеры Медицейской. Зато наши прогулки по городу были

очень веселы, хотя Федор Михайлович и находил иногда, что Арно напоминает

Фонтанку, и хотя мы ни разу не навестили Кашин {45}. Но всего приятнее были

вечерние разговоры на сон грядущий за стаканом красного местного вина.

Упомянув о вине (которое на этот раз было малым чем крепче пива), замечу

вообще, что Федор Михайлович был в этом отношении чрезвычайно умерен. Я не

помню во все двадцать лет случая, когда бы в нем заметен был малейший след

действия выпитого вина. Скорее он обнаруживал маленькое пристрастие к

сластям; но ел вообще очень умеренно.

За обедом в нашем Pension Suisse произошла и та сцена, которая описана в

"Заметках" на стр. 423 ("Сочинения", т. III) {46}. Помню до сих пор крупного

француза, первенствовавшего в разговоре и действительно довольно неприятного.

Но речам его придана в рассказе слишком большая резкость; и еще опущена одна

подробность: на Федора Михайловича так подействовали эти речи, что он в гневе

ушел из столовой, когда все еще сидели за кофе.

Из "Заметок" самого Достоевского читатели всего яснее увидят, на что

было направлено его внимание за границею, как и везде. Его интересовали люди, 199

исключительно люди, с их душевным складом, с образом их жизни, их чувств и

мыслей.

Во Флоренции мы расстались; он хотел, если не ошибаюсь, ехать в Рим

(что не состоялось), а мне хотелось хотя неделю провести в Париже, где он уже

побывал. К тем чертам бдительности французской полиции, которые приводит

Федор Михайлович, прибавлю еще черточку. На пароходе, на котором я ехал из

Генуи {47} в Марсель, через несколько часов после отъезда, когда уже совсем

стемнело, вдруг от меня потребовали мой вид, и только от меня одного. Помню, как это удивило некоторых пассажиров и как кто-то предложил мне объяснение, что во Франции боятся разных приезжих. Может быть, полицию обмануло в этом

случае какое-нибудь сходство.

X

Третий год журнала.
– Польское дело

В сентябре, когда мы вернулись в Петербург, редакция наша оказалась в

полном сборе: еще в середине лета вернулся из Оренбурга Ап. Григорьев. Все

принялись работать как могли и как умели, и дело шло так хорошо, что можно

было радоваться. Первым делом Федора Михайловича было написать для

сентябрьской книжки то длинное объявление об издании "Времени" в 1863 году, которое читатели найдут в "Приложениях" к этому тому {48}. Оно очень хорошо

написано, с искренностью и воодушевлением. Главное содержание, кроме

настоятельного повторения руководящей мысли журнала, состоит в

характеристике противников. По терминологии Ап. Григорьева, одни из них

называются теоретиками - это нигилисты; другие доктринерами - это

ортодоксальные либералы, например, тогдашний "Русский вестник". Почти все

объявление посвящено именно теоретикам и обличителям. Есть, однако, и

оговорка об уважении, так же как и в предыдущем объявлении на 1862 год.