Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

Михайловичем, он после своего утреннего чаю, а я после своей утренней работы.

Тут мы пересматривали газеты, журналы, узнавали всякие новости и часто потом

шли вместе гулять до обеда. Вечером в седьмом часу он опять иногда заходил ко

мне, к моему чаю, к которому всегда собиралось несколько человек, в

промежуток до наступающего вечера. Вообще он чаще бывал у меня, чем я у

него, так как я был человек холостой и меня можно было навещать, не боясь

никого обеспокоить. Если у меня была готовая статья или даже часть статьи, он

обыкновенно настаивал, чтобы я прочел ее. До сих пор слышу его нетерпеливый и

ласковый голос, раздававшийся среди шумных разговоров: "Читайте, Н. Н., читайте!" Тогда я, впрочем, не вполне понимал, как много лестного было для

меня в этом нетерпении. Он никогда мне не противоречил; я помню всего только

один спор, который возник из-за моей статьи {28}. Но он и никогда не хвалил

меня, никогда не выражал особенного одобрения.

Наша тогдашняя дружба хоть имела преимущественно умственный

характер, но была очень тесна. Близость между людьми вообще зависит от их

натуры и при самых благоприятных условиях не переходит известной меры.

Каждый из нас как будто проводит вокруг себя черту, за которую никого не

допускает, или - лучше - не может никого допустить. Так и наше сближение

встречало себе препятствие в наших душевных свойствах, причем я вовсе не

думаю брать на себя меньшую долю этого препятствия. На Федора Михайловича

находили иногда минуты подозрительности. Тогда он недоверчиво говорил:

"Страхову не с кем говорить, вот он за меня и держится". Это минутное сомнение

показывает только, как твердо мы вообще верили в наше взаимное расположение.

В первые годы это было чувство, переходившее в нежность. Когда с Федором

Михайловичем случался припадок падучей, он, опомнившись, находился сперва в

невыносимо тяжелом настроении. Все его раздражало и пугало, и он тяготился

присутствием самых близких людей. Тогда брат его или жена посылали за мной -

со мной ему было легко и он понемножку оправлялся. Вспоминая об этом, я

возобновляю в своей памяти некоторые из лучших своих чувств и думаю, что я, конечно, был тогда лучше, чем теперь.

Разговоры наши были бесконечны, и это были лучшие разговоры, какие

мне достались на долю в жизни. Он говорил тем простым, живым,

беспритязательным языком, который составляет прелесть русских разговоров.

При этом он часто шутил, особенно в то время; но его остроумие мне не особенно

191

нравилось - это было часто внешнее остроумие, на французский лад, больше игра

слов и образов, чем мыслей. Читатели найдут образчики этого остроумия в

критических и полемических статьях Федора Михайловича {29}. Но самое

главное, что меня пленяло и даже поражало в нем, был его необыкновенный ум, быстрота, с которою он схватывал всякую мысль, по одному слову и намеку. В

этой легкости понимания заключается великая прелесть разговора, когда можно

вольно отдаваться течению мыслей, когда нет нужды настаивать и объяснять, когда на вопрос сейчас получается ответ, возражение делается прямо против

центральной мысли, согласие дается на то, на что его просишь, и нет никаких

недоумений и неясностей. Так мне представляются тогдашние бесконечные

разговоры, составлявшие для меня и большую радость и гордость. Главным

предметом их были, конечно, журнальные дела, но, кроме того, и всевозможные

темы, очень часто самые отвлеченные вопросы. Федор Михайлович любил эти

вопросы, о сущности вещей и о пределах знания, и помню, как его забавляло, когда я подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные

нам из истории философии. Оказывалось, что новое придумать трудно, и он, шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим

мыслителем.

VI

Федор Михайлович как романист и журналист

Не стану говорить о его взглядах и чувствах, относящихся к окружающим

делам и явлениям. В своих произведениях он сам выразил лучшую часть своей

души. Скажу только, ради некоторых неопытных читателей, что это был один из

самых искренних писателей, что все, им писанное, было им переживаемо и

чувствуемо, даже с великим порывом и увлечением. Достоевский -

субъективнейший из романистов, почти всегда создававший лица по образу и

подобию своему. Полной объективности он редко достигал. Для меня, близко его

знавшего, субъективность его изображений была очень ясна, и потому всегда

наполовину исчезало впечатление от произведений, которые на других читателей

действовали поразительно, как совершенно объективные образы;

Часто я даже удивлялся и боялся за него, видя, что он описывает иные

темные и болезненные свои настроения. Так, например, в "Идиоте" описаны

приступы падучей, тогда как доктора предписывают эпилептикам не

останавливаться на этих воспоминаниях, которые могут повести к припадку, как

приводит к нему зрелище чужого припадка. Но Достоевский не останавливался ни

перед чем, и, что бы он ни изображал, он сам твердо верил, что возводит свой

предмет в перл создания, дает ему полную объективность. Не раз мне случалось

слышать от него, что он считает себя совершенным реалистом, что те

преступления, самоубийства и всякие душевные извращения, которые составляют

обыкновенную тему его романов, суть постоянное и обыкновенное явление в

действительности и что мы только пропускаем их без внимания. В таком

192

убеждении он смело пускался рисовать мрачные картины; никто так далеко не

заходил в изображении всяких падений души человеческой. И он достигал своего, то есть успевал давать своим созданиям настолько реальности и объективности, что читатели поражались и увлекались. Так много правды, психологической